Для особого случая - Анастасия Викторовна Астафьева Страница 19

Нечеловеческий крик раздался над самым ухом, словно тяжёлым кулаком огрели по голове. Полина взметнулась с кровати, как была, в нижнем белье, босиком бросилась в дом, на грохот, вопли и вой.

Влетела в свою спальню и окаменела у порога.

Посреди комнаты с топором в руке стояла мать. Подол её ночной сорочки, пол, подоконник были забрызганы кровью. Под окном, распахнутым в журчащую сверчками ночь, завывал Иван. Он катался по траве, придерживая здоровой левой рукой изуродованную окровавленную правую.

– Это сон… Это сон… – зашептала она одними губами, отступая назад и проваливаясь в пропасть беспамятства.

* * *

Полина лежала в переполненной душной больничной палате, глядела в стену и равнодушно отколупывала с неё штукатурку.

Беременные молодухи, кто сидя, кто лёжа на своих кроватях, щебетали, перемывая косточки мужикам, похохатывали, шумно и бестолково разгадывали сканворды.

Кто-то подошёл к углу, в который уткнулась Полина, и присел рядом с её кроватью на стул.

– Спишь? – спросил тихо родной голос. – Полюшка, как ты?

Отец мягко сжал её плечо, развернул к себе.

– Нормально я…

– Вижу как нормально.

Отец горестно вздохнул, выудил из кармана брюк пару мандаринок, протянул ей.

– Не хочу, – снова отвернулась Полина в угол. – Ничего не хочу… Я умерла.

– Дед тебе кланялся, – не обращая на слова дочери внимания, продолжал он. – Его взяли под стражу, но, может быть, отпустят на подписку. Если судья утвердит. Рассмотрение то ли завтра, то ли послезавтра.

Отец положил мандарины на тумбочку, туда же поставил пол-литровую банку с куриным бульоном, в котором плавали белёсые ошмётки мяса.

– Это я варил. Не брезгуй… Но дед сам домой не хочет. Не знаю, в общем.

Он посидел молча. Полина всё так же тупо колупала штукатурку.

– Ты тоже домой не торопись, если подержат тут, дак и лучше… наверное.

– Ага…

– Пошёл?

– Не приноси ничего. Я всё равно не ем.

– Тебе восстанавливаться надо, доча, надо есть… Бульончику-то попей, помаленьку, по глоточку.

Этот отеческий зуд страшно раздражал Полину, и она отмахнулась:

– Пошёл, дак иди!

И вслушалась в удаляющиеся шаги отца. И закрыла глаза. И если бы могла, остановила бы сердце.

* * *

Следствие было скорым. Чистосердечное признание, написанное Андреем Яковлевичем, свидетельские показания, показания потерпевшего, всё подтверждало вину старика. Следователь быстренько оформил дело и передал в суд.

Но для семьи Зориных за этим «быстренько» стояли страшные бессонные ночи и глухая ненависть друг к другу. После того как дед предложил взять вину на себя, потому что ему, как ветерану, инвалиду, заслуженному работнику и уважаемому человеку, дадут маленький, скорее всего, условный срок, все молчали о случившемся и не смотрели один другому в глаза. Каждый винил кого угодно, только не себя.

Много крови стоило Зориным уговорить Ивана дать «правильные показания». Полина, оказавшись в больнице с выкидышем, не участвовала в этом мерзком предприятии. И так и не узнала никогда, какую сумму отвалила семья её мужу. Ко дню суда Кузьмин уже официально развёлся с Полиной.

Василиса Андреевна две недели пролежала в постели с гипертоническим кризом, заставив домочадцев попрыгать около себя. Она уверяла, что приняла Ивана за вора, что испугалась и не понимала, что делает. Но говорила она это слишком убедительно, слишком часто, слишком подробно, а потому ей, хоть и кивали, не верили. Саму Василису Андреевну больше волновал позор, покрывший имя Зориных. Все эти статьи в газетках, любопытные расспросы, сплетни, пересуды односельчан. Если она входила в магазин, осиный улей тут же затихал. Взяв товар, она отходила к дверям и жёстко выговаривала оттуда:

– Языки-то не отсохли ещё? Ну дак ждите, скоро!

И уходила спокойно, с достоинством. У всего есть срок давности, думала она. Забудется и это. Главное, сохранить дом, семью… Родные люди на то и родные, чтобы всё прощать друг другу.

* * *

Приговор дед заслушивал тоже стоя, хотя усталость, какая-то внутренняя надорванность уже сквозили во всём его облике. Он опирался руками на барьер, ему давали воды, настойчиво предлагали сесть. Во время всего процесса у здания суда дежурила «скорая».

Судья оглашала приговор чётким ровным голосом. В зале стояла гулкая тишина, нарушаемая изредка только чьим-то вздохом или робким кашлем, да слышно было, как осенняя муха с тупым упорством бьётся и бьётся в оконное стекло, не догадываясь просто вылететь в открытую форточку.

Полина неотрывно смотрела на деда, мысленно вымаливая у него прощения. Она вслушивалась в слова приговора и не понимала их. Судья зачитала про три года лишения свободы, Полина вскинула на неё лихорадочный взгляд, заозиралась, ища поддержки, и словно оглохла. Зал вдруг неистово зааплодировал и засвистел, а конвойный вывел Андрея Яковлевича из-за решётки и снял с него наручники. Поняв, что произошло, Полина бросилась к деду, обняла его и долго-долго не отпускала. Подошли отец, тётушка. Все обнимались, рыдали, говорили что-то, вытирая друг другу струящиеся по щекам слёзы. Выходящие из зала люди по-разному реагировали на такое выражение эмоций: кто поздравлял, подбадривал, кто укоризненно качал головой.

Иван Кузьмин смешался с толпой и незаметно выскользнул прочь.

Зал совсем опустел, а Зорины так и стояли, боясь выпустить друг друга. Василиса Андреевна молча поднялась со скамьи и медленно подошла к ним, наглухо запертым от неё. Она ждала, что они притянут её к себе, примут. Сердце в груди напряжённо отстукивало такт, словно отсчитывая мучительные секунды ожидания прощения. Но никто так и не повернулся к ней, не сказал ни слова.

Василиса Андреевна нашла руку своего отца, сжимавшую плечо Полины. Тронула её, такую тёплую, родную, со знакомыми синими прожилками и коричневыми старческими пятнышками, такую дорогую…

А потом брела по длинному сумрачному коридору суда, не зная, куда идти, и не было никого, кто помог бы ей найти выход.

Слеза Кабирии

Маленькая, лёгкая молодая женщина в искрящемся, расшитом блёстками и бисером цирковом трико, изгибалась невероятными телесными узорами. Где голова, где ноги, где руки? Всё переплелось, перепуталось, завязалось морским узлом. Ещё чуть-чуть и, кажется, переломится пополам спина, порвётся перевязь ног и рук. Но… лёгкое усилие, похожее на упругое скольжение колец змеи, и тело вернулось в своё естественное природное состояние. Акробатка выпрямилась, широко и гордо улыбнулась публике. Тело её, почти подростковое, лишённое женских плавных линий и выпуклостей, торчащее рёбрами и лопатками, облитыми тягучей блестящей тканью, не было трогательно беззащитным, но казалось твёрдым, почти железным. И оттого весь номер выглядел взвешенным,