Александр Бойм - Летние истории Страница 2

И было что-то такое жуткое в его кровавых глазах, что замер всякий звук и растерянность, смешанная со страхом, легла на лицо Дембеля.

Он шел вперед, хотя Вульф происходит от прадедушки немца-аптекаря, хотя, подо всей своей непереносимой яростью, знал, что против Лёхи, даже против очень пьяного ёЛёхи, у него нет и не может быть не единого шанса.

Удар, несильно ткнувшись в скулу, слегка покачнул голову, и спустя секунду ответный, огромный, иссеченный шрамами кулак поднял его в воздух и опустил около стены, расплескав по лицу мгновенно брызнувшую кровь.

Вид крови, словно разорвав какую-то пелену, подбросил дюжину человек, и разом все было кончено, но в том, как после удара у Дембеля безвольно легли вдоль тела руки, и в том, как легко оттащили его двое мальчишек, которых он мог бы шутя раскидать по комнате, был виден странный и неуместный испуг.

Из мутного зеркала со сколотыми уголками глядело лицо, разделенное двумя красными полосами, обильно стекающими из носа. Смочив руку холодной водой, Женя размазывал кровь по лицу, изумляясь ее неожиданному обилию.

Гурвиц конфузливо стоял рядом.

Ну что стыдно, брат?

А то: Чего боюсь? Дали бы по роже, зато чувствовал бы теперь себя человеком.

"Нет, ну до чего же все-таки мерзкая рожа", — вернулся Женя к привычному самоистязанию. Проведя рукой по волосам, превратившимся от угольной пыли в отвратительнейшую проволоку, Вульф неожиданно набрел на здравую мысль: "Ладно, красавца из меня не вышло, надо сбрить все это к чертовой матери".

— Съезжу-ка я в Чудское, — бросил он в воздух.

— Зачем? — испуганно спросил Гурвиц.

— Топиться! — раздраженно гаркнул Вульф, — в парикмахерскую я хочу сходить.

Можно?

В уездном городе N: брр: В райцентре Чудское мало что изменилось за последние полтораста лет, все так же сверкала на солнце грязь, все та же лужа покойно расположилась против входа в гостиницу, не исключено, что той самой, где остановился чиновник, прибывший по именному повелению из Петербурга.

Зато тараканы, ползавшие по стенам гостиничной парикмахерской, определенно были прямыми потомками тех, что досаждали господам проезжающим во всей нашей прошлого века литературе.

Сонная дама расплывшихся форм, с трудом умещавшая титанический бюст в пределах грязноватого халата, указала Жене неторопливым жестом на кресло и, позевывая, осведомилась:

— Как будем стричься?

— Наголо, — отчеканил Вульф.

— Не жалко? — спросила дама, проявив даже некоторый интерес. В руке у нее появилась жужжащая машинка.

— Да, не: я в кочегарке работаю — не отмыть.

— Угу: — зевнула тетя, прорубая первую просеку.

Вульф погрузился в мысли. С одной стороны, Женя был, разумеется, ущемлен той легкостью, с какой он был бит, и в горячности обозвал себя множеством оскорбительных слов, сердясь на собственную хилость.

Теперь, несколько остынув и даже отказавшись от планов по ночному перепиливанию Лёшиного горла тупым перочинным ножом, Женя вдруг ощутил себя победителем.

Это немотивированное ощущение затопило его могучей волной, и, прежде чем Вульф успел понять его происхождение, над ним раздался ленивый голос:

— Все: а похорошел:

Он поднял взгляд — из зеркала глянул удлиненным лицом интеллектуал, на дне ставших вдруг большими глаз сверкал разочарованный ум.

Женя испытал мгновенный переворот мироощущения, словно где-то в глубине некий маленький, но фундаментный минус заменил столь же крохотный плюс.

Похожее случалось с ним и прежде, но всегда было скорее не эмоциональным, а художественным обретением нового виденья. В такие секунды привычные предметы, затертые как голыши на морском берегу, вдруг обнаруживали неожиданный и свежий ракурс, внезапную бездонность неизведанной еще глубины.

Самым редким и недолгим, но и самым любимым было ощущение первичности цвета, терявшего на несколько минут функциональную вспомогательность, бессильную подчиненность форме.

Жене было только пять или шесть лет, когда он впервые испытал цветовое озарение, но все подробности давней волщёёбы навсегда врезались ему в память.

Мама, развивая художественное чутье сына или не имея с кем его оставить, взяла Женю на привозную выставку импрессионистов. Он скучал, канючил, пробовал шалить, что было непросто в столкновении с маминой жесткостью, когда второстепенный натюрморт молнией разрезал сознание, раскрывая неведомое.

Краснота кружки, желтизна лимона, зеленость подноса стала в сто, в тысячу, в мириад раз важнее их предметной сущности. Мама оттащила его от полотна, но все вокруг: светло-серые стены, золотые рамы, сложной гаммы паркет — было только цветом, напрасно скованной названием и формой.

Вульфу всегда хотелось узнать, кто был автором холста, и теперь стоявшего перед ним, но так и не сумел: мама уверяла, что ничего подобного не было и быть не могло — она даже злилась, когда Женя заново начинал свои расспросы; не удалось отыскать картину и в альбомах.

"Ты смотри, а: это ж надо: художник — де-е-ерьмо ты, а не художник!!" сверкая счастливой улыбкой, Женя, горделиво распрямив стан, вышагивал небрежной походкой плейбоя.

Честно говоря, это вычурное подергивание бедрами, даже и в то наивное лето, в столицах бы не впечатлило, но в райцентре, да еще в сочетании с экстравагантной прической:

Поймав несколько девичьих взглядов, Женя ощутил себя совершенным кинг-конгом. В автобусе, где две подружки игриво его осматривали, заигрывающе хихикая, Евгений переполнился новыми ощущениями до такой степени, что едва не решился с ними познакомиться.

Подоспев как раз к ужину, он решительно толкнул дверь и вошел в огромный, стучащий ложками зал. Женя был настолько уверен, что сейчас на него глянут сотни глаз: женских молящих и мужских завидующих, что и в самом деле почти так все и произошло.

С какой остроумной элегантностью орудовал Вульф дюралевой ложкой, с каким дружелюбным достоинством отвечал на реплики соседей, с какой блистательной самоуверенностью проводил ладонью по сверкающему черепу:

Довольно — триумф удался.

Опустим занавес.

Она заметила его, когда он с чуть глуповатой улыбкой поднимался из-за стола, вырастая все выше и выше, казалось, что он так и не остановится, пока не упрется головой в потолок.

"Экий дылда: — подумала Ирочка, — а ему идет", — решив, что матово поблескивающая голова придает Вульфу некую элегантную привлекательность, совершенно не схожую с бледной забитостью зеков и солдат, Ира с утроенной силой принялась за стынущий борщ.

Проходя с подружкой мимо барака металловедческого факультета, она обнаружила Вульфа, углубившегося в книгу. В приступе бездумной шаловливости с языка сорвалось:

— Молодой человек, а вы не хотите с нами познакомиться?

Подружка подняла в изумлении плечи: "Ирка все-таки ненормальная".

Женя изумился значительно больше:

— Д-д-да, конечно, — прорезалось откуда-то заикание, излеченное еще в третьем классе.

Девушки пристроились на скамейке рядом с Женей, и после недолгого представления Ирочка, потянув головку, глянула на название книги:

— Фолкнер: — разочарованно протянула она, — такая скука: а я хотела стрельнуть почитать:

— Да? А мне очень нравится, — зачем-то соврал Вульф, за две колхозные недели с трудом осиливший "Особняк" до середины.

Вскоре выяснилось, что он трудится в кочегарке.

— Ага! — вскричала Ира, — так это из-за тебя в душ невозможно попасть!

— Причем здесь я? В колхозе две тысячи народу и шесть душей.

— А нельзя ли что-нибудь придумать: для друзей? — вкрадчиво осведомилась Ирочка.

— Ну, там есть маленький душ: для друзей. Подходите завтра к кочегарке — я вас пущу. Только пораньше приходите, у меня в десять смена заканчивается.

— О, Ленка, говорила я тебе: не имей сто рублей, а имей сто друзей.

Пусто было на лагерных дорожках субботним утром, после вчерашнего пения под гитару, ночных гуляний и купаний при луне в прилегающем озере, сладко посапывали и те, кто веселился, и те, кому они не давали спать. Даже на завтрак из вечно голодных студентов дошли только законченные обжоры.

По опустевшим дорожкам брел Вульф, понуро таща на плечах непосильную тяжесть разрушенных надежд. Напрасно околачивался он в кочегарке до пол-одиннадцатого, пугая сменщика идиотскими вопросами, коими тщился оправдать свое ненужное присутствие, напрасно плескался в душе сорок минут — они не пришли.

Женин глубоко продуманный план по небрежному приглашению Ирочки в кино погиб безвозвратно. Выбор был сделан Вульфом безоговорочно, хотя ему и понравились обе девушки. По правде говоря, ему вообще все девушки нравились.

Однако под шаловливостью Иры ему почудилось некое встречное движение, а скромная сдержанность Лены показалась Жене нарочитой холодностью. Но теперь это уже не имело ровным счетом никакого значения, все было кончено — они не пришли. Вульф начал привычно вспоминать свои моральные и физические изъяны, приведшие к столь плачевному исходу, когда дикий крик разодрал утреннюю тишину: