Александр Бойм - Летние истории Страница 3

Однако под шаловливостью Иры ему почудилось некое встречное движение, а скромная сдержанность Лены показалась Жене нарочитой холодностью. Но теперь это уже не имело ровным счетом никакого значения, все было кончено — они не пришли. Вульф начал привычно вспоминать свои моральные и физические изъяны, приведшие к столь плачевному исходу, когда дикий крик разодрал утреннюю тишину:

— Женя!!! Женя!! — неслась к нему через газон Ира, оставив далеко позади торопящуюся Лену и еще полдюжины барышень Вульфу категорически не знакомых.

— Ой, ты знаешь, мы проспали. Мы вчера с девчонками: — она высыпала ворох слов, из которых остолбеневший Женя не понял и половины.

На счастье, в этом остолбенении он позабыл речь, заготовленную между заброской угля, и, вытащив ключ, начал в наступившей-таки паузе сбивчиво объяснять дорогу к душевой, спрятанной за кочегаркой.

Наконец, справедливо решив, что подобное нашествие сменщика может удивить, Женя довел девушек до кочегарки и снабдил их необходимыми рекомендациями.

Ира, перекатив кончик языка по губам, спросила:

— Ты танцевать любишь?

— Да, — уверенно ответил Женя, в самом деле побывавший на двух или трех школьных дискотеках.

Ирочка продолжила и даже слегка обдуманно, что было глубоко нетипичным для обычного движения ее спонтанностей.

— Может сходим сегодня в клуб?

— Конечно, — ответил он с неприличной поспешностью.

— Зайди тогда за мной часам к шести.

Свидание! Она назначила мне свидание!

Он несся, перепрыгивая через раскидистые августовские лужи, и звенящая радость пела вокруг, и солнце на ставшем вдруг безоблачном небе пело в такт.

Свидание! Она назначила мне свидание!

А потом, после танцев, может быть они:

И раскаленная фантазия семнадцатилетнего, нецелованного еще мальчишки, галопом ринулась вперед, рисуя картины, от предвкушения которых и от того, что это возможно, от того, что это не блеклый бег мечты, а почти, как казалось ему тогда, реальность, сладко заныло под ложечкой.

Он представил студию, залитую солнцем сквозь стеклянную крышу, себя у мольберта в белой блузе, заляпанной красками, и ее в кресле, у пылающего камина, следящую влюбленными глазами за его работой.

И на секунду его залило счастье законченной судьбы, тут же сменившись вечным мужским:

И это все!!?

И больше ничего не будет!!?

Не будет ни других женщин, ни других объятий, ни другой жизни, ни другого сладкого сосания под ложечкой?

А будет только она и работа?

Но услужливая фантазия разбегом низкого своего движения рисовала уже следующую картину.

Он великий художник, как Сезанн, как Гоген, плачущий над гробом своей жены. А после, свободный и величественный, утешившийся от своего горя, еще не старый, двадцатипятилетний, в окружении сотен услужливых поклонниц:

И тут же ему стало непереносимо стыдно:

Господи, какая я дрянь:

Вульф ощутил себя беспредельно низким, он вспомнил все, вспомнил свою унизительную зависимость — неотвязчивую мерзость детского греха, вспомнил гадость султанских своих видений, вспомнил, что никогда ему не стать художником, что он бездарность, что он не знает десятой доли того, о чем шутя жонглирует словами Гурвиц.

"Я дрянь и онанист", — зло и почти вслух сказал Вульф.

Рука тронула его за плечо, он вздрогнул, оборачиваясь. Перед ним встала виноватая крестьянская физиономия — это был Леха.

— Можно тебя? — как-то конфузливо скорчился он.

— А в чем, собственно, дело? — максимально ледяным тоном спросил Женя.

— Ну, это, блин, воще, поговорить.

Они, чувствуя себя бесконечно глупо, уселись на ту же самую лавочку перед входом в барак. Дембель зачем-то предложил сигарету, а Женя зачем-то взял и подражательским жестом размял "родопину".

"Щас закашляю", — подумал Вульф, делая первую в жизни затяжку, но не закашлял.

Перед глазами поплыло и стало подташнивать, как прошлым летом в Прибалтике после двух коктейлей.

— Ты, это, блин, ну, в общем, ты извини меня: я там это: ну, нажрался: — было видно, что извиняться он не умеет.

— Да ладно, — Женя еще не научился держать зла, — ничего страшного.

— Ты, это, не подумай: я это, к евреям нормально отношусь: я:

— Я не еврей, — пресек Вульф.

— Да? А чёё ты тогда? — и словно поняв, — ты, это, перед другом своим извинись:

— Да, ладно, брось ты, проехали.

— А чёё у тебя там, — он поднял наконец взгляд из уличной пыли и кивнул на вульфовское лицо, — ничего не болит?

— Нос немного.

— А ну, покажи, — умелые пальцы, натренированные десятками уличных и солдатских драк, пробежали по носу, — так больно? А так?

— Ну чёё, — вынес он вердикт, — вроде все цело, до свадьбы заживет. Ты как, на дискотеку ёидешь сегодня?

— Да. Ладно, я спать пойду, а то я с ночной смены:

— Ну, давай, до вечера.

Женя долго не мог заснуть, распаленная фантазия неслась штормовыми волнами, но теперь он строго следил за своими видениями, не давая им впасть в непристойную гадость.

И их светлая романтика была так невероятно и пронзительно чиста, что вызвала бы циничный хохот даже у заядлой читательницы дамских романов.

Но кто посмеет его осудить?

Ведь ему было всего семнадцать.

А иногда, когда коварной мечте удавалось выскользнуть на мгновение из цепей старательного целомудрия, они пришлись бы по вкусу любителю жесткого порно.

Но кто посмеет его осудить?

Ведь ему было уже семнадцать.

Часа в три Женя подскочил на скрипучей сетке, покрытый холодным потом, — ему приснилось, что он проспал.

Встав, Вульф проделал целый ряд ненужных суетливостей. Сперва, он полчаса плескался в кочегарском душе, затем, старательно и неумело скреб тупой бритвой редкий золотистый пушок, показавшийся уже на щеках.

Покончив с гигиеной, Вульф двинулся в деревню, где сунул в киоск рубль, получив в ответ пачку "БТ", коробку спичек и девятнадцать копеек сдачи. (Он бы купил "Мальборо", но его в деревенском ларьке, конечно, не было, даже и в тот еще изобильный год)

Собственно, Женя великолепно знал, что нарочитое курение в его возрасте уже даже не понт, а понт дешевый, но сигареты со спичками все же на всякий случай опустил в нагрудный кармашек, решив действовать по обстановке.

И, наконец, вернувшись к себе, совершил облачение: кооперативные "вареные"

джинсы, кооперативная же рубашка с безумным, слегка линялым узором, пакистанская ветровка и венец, предмет гордости и тайной зависти, — белые высокие кроссовки (спасибо дяде Жоре, удачно эмигрировавшему на заре восьмидесятых).

Кроссовки были увезены в колхозную грязь ценой жестокого скандала с мамой, гневно и язвительно вопрошавшей: во-первых, зачем они ему, а во-вторых, имеет ли он представление о таинственных соотношениях белого с деревенскими лужами.

Вульф не сказал ей, да и себе он не посмел бы признаться, что они необходимы именно для тайной и нежной мечты сегодняшнего вечера.

С тех пор, как предсмертно вскрикнул пластик, укутывающий посылку, он и представить не мог себя на первом свидании без белой сказки заграничной обновки.

В завершение многотрудных приготовлений, Женя выпросил у соседа одеколон и, неумеренно себя полив, двинулся навстречу судьбе, распространяя невыносимы запах ландыша. До назначенного срока, к счастью, было еще минут десять и удушливое облако успело несколько рассеяться.

И вот наконец стрелки часов, лениво дернувшись вперед, вытянулись в линию — Вульф робко тронул костяшкой дверь.

Слабый этот звук вызвал удивительные последствия: с грохотом рухнуло что-то тяжелое, раздался приглушенный вскрик, торопливо зашлепало множество босых ног и покатилось по полу нечто стеклянное. Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы смогла протиснуться хрюшеподобная рожица.

"Кончено. Ушла". — Женя ёстер с лица заблаговременную печоринскую улыбку.

— Тебе кого? — спросила рожица.

— Э-э-э: Иру, — промямлил Вульф.

— Ирка, к тебе, — проголосила рожица, скрываясь в глубине комнаты.

— Ой, а что уже шесть? — неожиданно высунулась из-за двери Ирочка.

Женя постарался вернуть загадочную улыбку пресыщения, но от неожиданности вышло плохо, и лицо его перекосилось жуткой гримасой. Он посмотрел зачем-то на часы и кивнул:

— Да.

— Ты извини, я еще не готова. Подожди секундочку. Хорошо? — она одарила его сногсшибательной улыбкой, позаимствованной у любимой актрисы, и, не дожидаясь ответа, исчезла в комнате.

"Да, конечно", — сказал в пустоту Женя, с трудом удержавшись, чтобы не подпрыгнуть от радости перед хлопнувшей дверью.

Последующие полчаса дверь поминутно хлопала, выпуская очарование не вполне сформировавшихся женщин. Очарование проплывало мимо по двое и по трое, пронзая его взглядом — подобием рентгена.