Владимир Сорокин - Роман Страница 20

- Ксения гостила у нас прошлым летом и, представьте себе, не то чтобы искупаться, - к воде ни разу не подошла. Оказывается, она страшно боится пиявок...

- Да как же мне не знать Евдокию Тимофеевну, если ее дядя, ныне протоиерей Тихон, меня собственноручно, можно сказать, крестил. Прохор Витальевич был крестным отцом, а тетушка восприемницей.

Между тем три кухарки, исполняющие в этом хлебосольном доме заодно и роль прислуги, подали стерляжью уху с расстегаями. Это вызвало новые здравицы в честь хозяйки, все чокались с нею; Антон Петрович с серьезным видом принялся доказывать, что именно стерляжью уху имел в виду Крылов, когда писал "Демьянову уху". Петр Игнтатьевич принялся возражать ему, толкуя о двойном, а может и тройном содержании ухи, которой Демьян потчевал своего друга...

Роман с аппетитом ел прекрасную, переливающуюся блестками уху с теплым расстегаем. От выпитой водки ему вдруг стало легко и хорошо на душе, он вновь почувствовал искреннюю любовь ко всем этим простым добрым людям, и эта любовь, граничащая с умилением, вытеснила не только тревожные, но даже ироничные помыслы. Он смотрел на Зою, на Воеводина и искренне желал им счастья; он любил Надежду Георгиевну, Антона Петровича и, улыбаясь, пил за их здоровье; он любил всех родственников и приживалов о. Агафона, он любил эту безымянную девушку с ее седовласым, немногословным отцом...

Подали жареного поросенка, а к нему - свекольный, морковный и яблочный хрен, Красновский заставил дьяка пропеть "Еже радуйся..."; Антон Петрович, по обыкновению, громко вспомнил что-то из оперы Рубинштейна "Нерон", какие-то "пиршеств пышные веселья"; отец Агафон целовал руку Надежде Георгиевне, слезно моля смилостивиться над грешными селянами и остаться до яблочного Спаса, дабы откушать новой прививочки, имеющей вкус "прямо на удивление исключительный". Воеводин, принявший за чистую монету каверзный совет Зои "положить ей непременно поросячьего пятачка", и в самом деле стал отрезать пятачок от поросячьего носа, что вызвало громкий хохот гостей и Зоино хлопанье в ладоши...

Вдруг посреди всеобщего веселья отец той самой, пока еще безымянной, но уже памятной для Романа девушки, приподнялся со своего места с рюмкой водки и, дождавшись тишины, произнес глуховатым низким голосом:

- За здоровье наших детей.

Роман удивился этой серьезной фразе, казалось, столь неуместной среди захмелевших, смеющихся людей, произнесенной с глубокомысленной, почти грустной интонацией. Да вроде и не очень уместно было в доме бездетного о. Агафона произносить такую здравицу. Тем более здесь и Антон Петрович с Лидией Константиновной тоже бездетная пара, да и Рукавитинов...

Веселье сразу поутихло, но все дружно подняли рюмки и бокалы. Роман поднял свою и, отпив анисовой, успел заметить, что тост седовласого молчуна заставил всех как-то подобраться и пить, что называется, по-серьезному: Антон Петрович перестал смеяться и, многозначительно выдохнув, выпил, предварительно показав глазами, что пьет за Романа, Лидия Константиновна тоже смотрела на Романа; смотрела и мгновенно прослезившаяся Варвара Михайловна, а отец Агафон так просто прошептал:

- За тебя, Ромушка....

Красновские чокнулись с Зоей, Рукавитинов поднял рюмку, пространно глядя поверх голов, по всей видимости, в душе, пия за науку; со стороны же родственников хозяев поплыл дружный малиновый перезвон, дающий понять, что потомством они не обижены.

Посреди всего этого виновник тоста вел себя несколько странно: явно не торопясь пить, с неподвижным и глубокомысленным, словно мраморным лицом, он стоял, некоторое время глядя в полураскрытое окно и не замечая никого...

Потом словно опомнившись, повернулся к своей дочери, лицо которой после тоста стало удивительно мягким, печальным и покорно-прекрасным, коснулся своею рюмкою ее бокала и медленно, стоя, выпил. С этого мгновенья Роман не спускал глаз с необычной пары - и отец, и дочь заинтересовали его, тем более, что в предобеденной суматохе их никто не познакомил. Теперь же Роман стеснялся справиться о незнакомцах и лишь наблюдал за ними.

Праздничный обед, тем временем, плавно катился под гору: полные краснощекие кухарки подали трехведерный самовар, завалив стол сладкими пирогами, плюшками, ватрушками, печеньями, вареньем всевозможных сортов в разнокалиберных вазочках и розетках, лафитники и графинчики с ликерами, хересом и мадерой - все сверкало, искрилось, светилось оттенками в лучах вечернего солнца наподобие сказочного хрустального городка.

Уже было много и выпито и съедено, уже отец Агафон целовался с дьяконом, повторяя слезно "будешь мя отпевати, отец благочтивый", а попадья уговаривала родню "навеки поселиться в их доме", уже хлещущий из самоварного носика кипяток норовил угодить мимо чашек, а пироги и ватрушки с мягким проворством исчезали под столом; уже возникла в окне наподобие лешего ликующая физиономия хмельного Парамоши Дуролома, заставившего забросать его плюшками, уже, наконец, привставший Антон Петрович картинно выхватил из кармана карточную колоду, требовательно объявив, что "пора, наконец, и по бубендрасам!". В пылу веселья незаметно исчезли Зоя с Воеводиным, Рукавитинов и те самые девушка с отцом.

Роман почувствовал, что ему тоже пора. Раскланявшись с хозяевами, он пробрался в прихожую, накинул пальто, взял шляпу и вышел. Время праздничного дня пролетело незаметно, - солнце не так давно зашло, и сиреневые сумерки легли на Крутой Яр.

Распахнув пальто, Роман пошел по дороге, с наслаждением подставляя лицо и грудь вечерней прохладе.

"За такими пирушками время летит так быстро", - думал он, неторопливо идя вдоль плетня, огораживающего большой сад и пасеку отца Агафона, - "А главное, легко и просто забываешь, кто ты. Да. Веселье сближает людей и освобождает от тревог. А для русского человека оно кажется просто панацеей от многих бед. От одиночества, от замкнутости, от бедности, наконец. А все-таки, какие милые люди..."

За плетнем показались кусты ивняка, сквозь голые ветки которых засветилась белая речка. По узкой тропке Роман стал спускаться к ней. От речки еще больше тянуло прохладой. Спустившись к самой воде, он остановился, с удовольствием разглядывая деревянные мостки, полузатопленный кустарник и избы на том берегу, тронутые еле заметным туманом. "Гляжу на снег прилежными глазами", - вспомнил он Пушкина и с улыбкой произнес:

- Гляжу на воду я прилежными глазами.

Вдруг сзади его тихо окликнули по имени. Роман обернулся.

Возле старой, согнувшейся до земли ивы стояла Зоя.

- Ты? - проговорил он удивленно и подошел ближе.

- Да я, - с грустной или просто усталой усмешкой ответила она, положив руки в бежевых перчатках на ствол.

- Почему ты здесь? - спросил Роман, смотря в ее смуглое красивое лицо.

- Хотела повидаться с тобой.

- Но... я же шел домой.

- Я была уверена, что ты спустишься сюда.

- Вот как.. Где же твой друг?

- Воеводин? Спит, - проговорила она, - Совсем, оказывается, не умеет пить.

- Ну... это не самый страшный грех, - произнес Роман.

Некоторое время они стояли молча, Зоя смотрела на свои руки, бессмысленно перебирая ими по ивовой коре. Роман смотрел на нее, в душе удивляясь и радуясь своему спокойствию.

- Послушай... - с трудом произнесла она, - Ты и вправду думаешь, что я такая скверная?

- Скверная? Отчего же ты - скверная?

- Как отчего... оттого, что я теперь не с тобой, а с этим человеком.

- Зоя, полноте. Ты свободная девушка, так что вольна в своих желаниях и в своем выборе...

- Ах, перестань, ради Бога! - перебила она его в резкой, одной только ей свойственной манере.

Она подошла к нему ближе и взяла его за отвороты пальто:

- Роман... Роман, я так страдала эти годы, так много думала о тебе...

- И поэтому ни разу не написала.

- Да нет.. нет же... - она вздохнула, не находя слов, - Я... понимаешь. Что-то произошло во мне. Я не могла тебе писать тогда, сразу Слишком тяжело мы расстались. А после мне что-то мешало, постоянно что-то мешало, будто между нами возвели какую-то стену.. Но я каждый день думала о тебе... А потом, потом...

Она смолкла.

В ее глазах показались слезы.

Роман взял ее маленькие, стянутые перчатками руки в свои.

- Почему ты ни разу не приехал к нам?

- Я не мог, Зоя.

- Почему?

- Потому что я тоже чувствовал ту самую стену, о которой ты говорила.

- Правда?

- Правда.

Она снова замолчала.

Потом, высвободив руки, подошла к самой кромке реки, устремив вдоль взгляд черных блестящих от слез глаз:

- Как все глупо.

Роман молчал.

Удивляющее спокойствие не покидало его.

Глядя на стоящую к нему в профиль Зою, он вдруг понял, что в глубине души равнодушен к ней. Это было настолько просто, что он улыбнулся.

Она, словно почувствовав его улыбку, повернула голову:

- Ты смеешься? Надо мной?

- Над собой, - проговорил он, не переставая улыбаться.

Она подошла к нему.