М Пришвин - Мы с тобой (Дневник любви) Страница 20

Р. В. сказал, что положение в Загорске такое: если я скажу, что ничего нет у меня, то все будет по-старому. Если же иначе -- дверь туда будет мне закрыта. Теперь остается сговориться с Л. Чуть-чуть страшнова-то, еще бы немного подождать...

Виноват ли я? В Павловне, какая она есть собственница, я виноват: я распустил ее, я смотрел как на ребенка, не переломил, не воспитал и не расстался, когда надо было расстаться.

Аксюшу тоже я распустил, создал ей соблазн, и она "сдуру" наделала всем беды. Почему же я, старый дурак, так делал? А вот как это вышло: я лишен способности принуждать людей и дипломатически проводить свою мысль в отношениях. Я могу быть с людьми только равным, считая равными всех. Мне противны педагоги, дипломаты, политики, всякого рода хитрецы и насильники. "Будьте как дети" -- есть моя природа.

Виноват ли я, что так создан? И кому было плохо от этого? Всем было хорошо. Кто же виноват? Могу ли я винить и того, кто пришел ко мне действительно как равный, вытащил меня из детской комнаты на достойное меня место, а дети, лишенные друга, завопили и обнажили не лучшую, а худшую, собственническую сторону своей природы? В заповеди "будьте как дети" не хватает какого-то прилагательного к детям, вроде "хорошие дети".

...Так окончилась неодетая весна нашего романа.

Получено письмо В.:

"Может быть, потому, что мы оба склонны к юмору, не только ваше "Гебургстаг", но и мое признание совершается через домработницу. Таким образом, устанавливается какое-то равновесие: я повторяю вас, и не преднамеренно.

Я довольна и тем, что Аксюша написала мне оскорбительное письмо -- без него я бы долго колебалась. Оно выбило меня в определенность, и хотя новое состояние мне очень тяжело, но зато я знаю -- что делаю, а это главное.

Со вчерашнего дня я узнала, что жить без вас тревожно, места себе не нахожу. Я думаю, это от того, что я узнала об опасности: нас хотят разлучить. Вы этого, признаться, добивались -- вот и получайте: теперь я могу быть только с Вами или совсем без Вас. Расстанусь без слез. И письмо я пишу не для того, чтобы делать пространные признания, а чтобы получить четкое направление дальнейшей жизни и перестать страдать. Мне так много пришлось мучиться в жизни, что я боюсь страданий, ненавижу их, и даже страдающие люди внушают мне сейчас страх и отвращение.

Слушайте внимательно: я решаюсь с радостью на то, чтобы быть с Вами, и не только в благополучии, но и во всех возможных трудностях и несчастьях. Все мои долги потеряли надо мной власть, как только я почувствовала, чего хочу и на что имею право.

Если Вы меня любите не литературно и имеете силы, чтобы сделать все как надо, мы получим свою долю человеческого счастья. Если нет -- я прошу Вас, ради Бога, еще раз проверьте себя, не обманывайте нас обоих -я круто поверну, так как должна жить, должна быть здоровой и сильной.

Не бойтесь мне сказать горькую о себе истину,-- любить человека, недостаточно меня любящего, я не хочу -- не буду!

...Не сердитесь на Аксюшу -- это скорее ваша, чем ее, вина: нельзя требовать от человека большего, чем способно вместить его сердце и ум, и надо самому быть больше человеком, чем писателем, в отношении той же Аксюши.

Боже мой! Неужели Вы -- не тот человек и это снова обман? Откуда взять силы, чтоб дотерпеть до конца".

12 марта. Вот что я придумал! От этих двух месяцев напряжения, в котором были отражены земля и небо без удовлетворения, нервы расшатались до того, что теперь больше совсем не похожу на себя, а на бабу. Какая-то неудовлетворимая женщина, вроде русалки: щекочет, а взять нельзя. И не она не дается, а как-то сам не берешь: заманивает дальше! А, в сущности, оно и должно так быть, если уж очень хочется любить,и желанием своим забегаешь вперед.

Для оздоровления жизни нужно просто начисто бросить эту любовь и делать что-нибудь чисто практическое, благодаря чему можно создать близость и привязанность, из которых сама собой вырастет, если мы достойны, настоящая и долгая любовь.

Практический план: в обмен на свою комнату она берет две мои прежние и селится с матерью. Таким образом, достигается хотя бы скромная реальность, что мы -- соседи. Тревога: "любит -- не любит" значительно смягчается. Если он -- она разлюбит, вот ее половина и вот его. В то же время и для всех нет никакой видимости для судачества: квартира была моя, почему бы не занять ее двум семьям? И покончены внешние обстоятельства и помехи.

С другой стороны, если у нас пойдет все хорошо, то наши отношения могут постепенно развиваться. И все мои привычки остаются со мной, и все ее мечты о литературной работе тут: переходи в кабинет и работай. Кроме того, мне легче будет им помогать, когда наступят черные дни, а они наступают.

Так что люби сколько хочешь. А поругаемся -- она к себе, а я -- к себе. Идеально! -- а глупые люди говорят, что любовь не зависит от внешних условий. И так надо сделать, иначе наше чувство испортится: на нервах долго не проживешь. И вообще, как-то глупо и несовременно до крайности: люди умирают от голода, а мы -- от любви.

Не надо думать, однако, что выход из стесненного положения получится именно через "практику": нет, сама эта практика есть не что иное, как фазис чувства в таком его выражении: "любишь кататься, люби и саночки возить". И вот именно "люби!", потому что если по правде любишь, то, любя,и тащишь санки вверх.

Никак не могу представить В. за делом, упорно достигающую какой-то цели. Из ее рассказов видишь ее в состоянии постоянной затеи, вроде "школы радости" 12 (в 1920 году), и тоже в постоянном романе. Но это, конечно, взгляд со стороны: ведь точно так и обо мне говорили, пока я не стал на свою полочку и не начал всех удивлять, потому что во мне признали человека, к которому никакие обычные мерки не применимы.

13 марта. Первый раз видел В. во сне. В торжественном зале я лежал на диване. Входит она, берет меня за руку: "Вставай!" -- приказывает. Я встаю, и мы под руку с ней куда-то идем.

Или я нездоров, или, может быть, так этому и быть: прошло как будто это напряжение, небывалое в моей жизни состояние,и днем и ночью в теле пожар. Тогда все время было "люблю". Немного грустно, зато проходит тревога и рождается свет тихой радости.

Хотя она и кичится передо мной практичностью и рассудительностью, но, по существу, так же, как и я, в порывах своих расточительна, щедра, до "все или ничего". Взять хотя бы эти письма, которые она мне пишет: в них "все" -и ни малейшей осторожности.

14 марта. Мало ли какое сомнение тронуло голову ночью, тогда не можешь заснуть и начинаешь от нечего делать...

А у нас положено ведь все говорить, и такие мы сами, что все стараемся на себя больше и больше худого навалить: пусть знает такого, пусть любит такого, а хорошего-то всякий полюбит.

-- Все, все говорите, до конца!

-- Если до конца, то вот этой ночью было мне худо от мысли, могу ли я теперь, как раньше, стать с глазу на глаз с природой -- я один и природа -и сказать: "Да будет воля Твоя".

Она так была ужалена этим, что залилась слезами, съехала с дивана на ковер, повторяя: "Старик, старик, десять лет тому назад надо было нам встретиться, не понимаешь, старик!.."

Удар мой пришел ей прямо в сердце: она же и есть моя муза, она сама поэзия, иэ т о надо видеть, а кто не видит -- тот слепой или старик.

-- Старик, старик!

Мне пришлось опуститься с дивана самому на ковер...

Она права: в моих словах выражался мой страх перед новой жизнью, и больше ничего.

Вся моя поэзия была как призыв: приди, приди! И вот она пришла, та самая, какую я знаю, лучше той прошлой женщины с какой-то неведомой планеты (Невесты). Так зачем же теперь-то мне обращаться к пустыне и вызывать оттуда на помощь поэзию: она со мной теперь, поэзия, я достиг своего...

Но как же мне было и не отступить? До 13 марта она не говорила ни "да", ни "нет". Ее можно было целовать -- это да. Любите? -- она отвечала "нет", но и это не было "нет". Она разъясняла, что "нет" относится к ее личному глубокому небесному пониманию земной любви, а так -- она почти готова.

И вот, имея только это "почти", я из-за глупости Аксюши вступил с Е. П. в борьбу за свободу и нанес ей почти смертельный удар. Мое положение было очень трудное. Я был на пути русалочьем: идти без конца...

И вдруг под влиянием Аксюшиного письма (не могу понять, чем это письмо подтолкнуло!) крепость хоть и не пала, но стала моей крепостью, вошла в ее состав, и оба мы с ней твердыня в борьбе с жалостью.

13 марта было знаменательным днем: В. сожгла все свои корабли, все долги, вся жалость полетела к чертям. Любовь охватила ее всю насквозь, и преграды оказались фанерными. Все рушится. За ужином мы все объявили Аксюше. Она с виду была спокойна и обещала хорошо служить. Но когда я, проводив В., вернулся домой, бедный "Вася" рыдал в истерике. Взглянет на Боя, и зарыдает, взглянет -- и зарыдает. Я ухаживал, мочил голову, давал валерьянку, а сам внутри ничего не чувствовал, я связан личным чувством, я прав...

Сегодня пойду к матери В. во всем повиниться и попрошу ее благословения.