Ирина Грекова - Перелом Страница 21

А мне было не до мировых имен. Мне бы скромные, свои ноги, не мировые, но ходячие! И Митя, сын, вдруг увиделся чужим: он по ту сторону преграды, я - по эту...

"Тысячу", - вдруг вспомнились слова соседки Ольги Матвеевны. "А вдруг и впрямь дело в тысяче?" - на миг Подумалось, но только на миг. Устыдилась, прокляла себя за эту позорную - да, позорную! - мысль. Опомнилась и:

- Ничего не поделаешь. Придется оставаться, пока "мировое имя" меня не выпишет. А ты надолго ли приехал?

- Да я, собственно, на один день. Повидаться с тобой, поговорить с врачами... Завтра - обратно.

- Ну ладно. Со мной ты повидался, с врачами поговорил, радостную весть о женитьбе брата привез. Пожалуй, тебе лучше всего будет сейчас уйти. Мне надо побыть одной. Понимаешь?..

Несколько дней жадно ждала письма от Валюна. Его не было. Оно так и не пришло.

23

Вместо обещанного мая выписку отложили до июня. Знойный, душный июнь. Цветение лип. Брожение на горизонте черно-лиловых туч. Тяжко. А ведь как раньше любила лето!

Повторная операция прошла, как меня уверили, удачно. Смущало меня одно: еще под наркозом сквозь туман я как будто слышала разговор двух врачей. "Ну, как, ты видел?" - спрашивал один. "Конечно", - отвечал другой. "И впечатление?" - "Прелестно". - "Что значит прелестно?" - "То и значит. Разлезется к чертовой матери".

Наверно, почудилось. Слишком уж нелеп разговор.

Напутствовал меня перед выпиской сам Михаил Михайлович:

- Вы, коллега, человек разумный и уравновешенный. Надо надеяться на лучшее. Танцевать твист вы, пожалуй, не будете, а нормально ходить почему бы и нет? Другие после таких переломов остаются на всю жизнь лежачими, мы сделали вас ходячей. Разве это не завоевание?

- Я вам очень благодарна. Спасибо.

- Вот ваш рентгеновский снимок, передадите доктору Чагину. В добрый час!

Серия прощаний. Рубли, рубли, шоколадки. Нянечкам, сестрам. "Ну что вы, не надо". - "Да уж возьмите, пожалуйста". В последнюю очередь - с врачами. Марта Владимировна удостоила меня улыбки, сказала: "Очень приятно было иметь в отделении такую дисциплинированную больную". - "Спасибо". Наконец, Ростислав. Он был серьезен, не улыбался. Черный-черный, матовый взгляд.

- Спасибо, Ростислав Романович, от всей души.

- Мне? Не за что.

- Есть за что. За урок. Глядя на вас, я поняла, что значит быть настоящим врачом.

- Я не волшебник. Я еще только учусь, - сказал он и впервые за все время улыбнулся.

В последнюю очередь - с соседками по палате. Не так уж много их оставалось из прежних. Дарью Ивановну выписали, я с нею несколько раз говорила по телефону. Была бодра, хвалила свой "катучий стул": "Езжу в нем как ведьма на помеле". - "А как себя чувствуете?" - "Хорошо чувствую". "Ну и слава богу".

Зину недавно сняли с вытяжения, но на костыли еще не ставили. Рудик ее так и не появился. А она молчала, молчала, думала какую-то свою свирепую думу...

- Зина, я пришла с вами попрощаться. Выписывают меня. Дайте руку - и расстанемся друзьями.

- Нет у меня друзей. И не было и не будет.

Взгляд у нее был совершенно безумный. Пьяная? Как будто нет.

Кто поразил меня, так это Ольга Матвеевна. Прощаясь, плакала горючими слезами:

- Я же к вам за это времечко вот как привыкла! Лучше родной. Теперь будете дома. И мне, надо быть, скоро на выписку...

Выписать ее должны были не домой, а в инвалидный дом. Что-то задержало сбор документации, каких-то справок не хватало. Она знала про инвалидный дом и очень боялась: позволят ли ей взять с собой любимого кота Тимошу? Еще не знала, что Тимоши нет уже в живых. Навещавшая ее сослуживица сообщила мне по секрету, что его отравила крысиным ядом соседка, обещавшая за ним присматривать... "Только Матвеевне не говорите, у нее, как узнает, сразу инфаркт!"

Скольким людям хуже, чем мне, думала я, прощаясь с лежачими, ходячими, полуходячими... И все, кроме Зины, были ко мне добры...

Наконец-то Митя! Кинулась ему на шею, поцеловала. "Что ты, побриться не мог?" - "Замотался". И правда, вид замученный.

Складывали вещи: зимнее пальто, меховая шапка, сапожки - те самые (не ходить в них больше). Как будто вещи покойника складывали. Надела летнее платье, Митя привез. Не мог выбрать получше - самое старое. И так-то страшна, а уж в этом...

На вокзал - в такси. С трудом, цепляясь костылями, влезла в машину. Это умение еще надо осваивать.

Москва, Москва... Когда-то звали ее белокаменной - теперь скорее всего серобетонная. Жара, тополиный пух. Воздушными сугробами, пышными шапками лежал повсюду; ветер гонял его туда-сюда. Кое-где мальчишки, забавляясь, поджигали пух; маленькое пламя, почти бесцветное на солнце, вспыхивало, бежало, гасло. И мысли так: вспыхивали, бежали, гасли. После выписки что-то случилось со временем - оно заторопилось. И даже люди на улицах шли, казалось, судорожно-быстро, как в старинном кино. Все это я впитывала с жадным недоумением; после месяцев в больнице простое пребывание на улице, пусть даже за стеклом такси, было событием.

Вокзал, зал ожидания. Ждать еще долго. Но я и не заметила, как проскочило время.

Удивительная это вещь - время. Мы думаем, что оно течет равномерно, мера всему. А оно идет неровно. То топчется, почти неподвижно (_тоже на вытяжении_), видишь каждую подробность, как в лупу, то вдруг скачет во весь опор мимо подробностей.

Например, почти не помню, как мы с Митей ждали поезда на вокзале. Кажется, напротив сидела бабушка с внуком и все приговаривала: "Артем, не балуй!" Подбородок у нее был висячий, мешочком (помню мысль: "У меня когда-нибудь будет такой"). Митя дремал неподалеку на массивной скамье, такие делаются по традиции, как будто для мастодонтов. Рукава закатаны, желтеют руки. Запрокинутое лицо, немолодое (странно и страшно видеть признаки возраста на лице своего ребенка!). Проснулся, помолодел. Принес мне из буфета поесть (мне не хотелось, но поела). Дальше решительно ничего не помню. Не успела подумать - и уже объявили посадку. Митя меня поднял, почти внес в вагон. Неужели так всегда будет? Не верю.

Ночь в вагоне. Перестук колес. Перестук мыслей.

Прибыли. Выгрузились. На перроне - группа встречающих: Главный, Нина Константиновна, еще кто-то из врачей. Конечно, Любочка (глаза прозрачные от слез). Главный подошел, поцеловал руку (пришлось оторвать ее от костыля, сам костыль опереть о колено). В сторонке - Валюн, рядом с ним девушка - небольшенькая, неяркая, реснички реденькие, белые, очевидно, Наташа. Чем-то напомнила Борисову Милочку - эдакая моль. Но выражение лица другое - независимое, даже гордое. А Валюн-то еще вырос, как говорится, вымахал, раздался в плечах - мужчина! Вспомнилась куртка, размер сорок восемь, четвертый рост - была бы мала...

"Мама, познакомься: моя жена". - "А мы знакомы. Кира Петровна". Соврала: не помнила совсем этой девицы. "Очень приятно", - сказала Наташа. Рука - узкая, холодная, как лягушка. Что делать? Жена сына. Придется привыкать.

С ней - за руку, его поцеловала. Уже бреется...

А на лицах встречающих - жалость, недоумение. Нина Константиновна плачет в открытую (всегда слаба была на слезу). Неужели я так изменилась? Да. Уехала молодой, здоровой, вернулась старухой на костылях. Нина Константиновна, сморкаясь: "А где ваши чудесные волосы?" Сухо: "Оставила там".

Домой отвез Главный на своей машине. Улицы родные, знакомые. Розовые кирпичные стены, башни (те самые!). Мигнул флагштоком зеленый купол больницы...

Мой дом; у входа - Артемида с Солохой. Прямоносые лица Марты Владимировны дублетом. Главный хочет помочь подняться. Отказалась: я с сыном. Сын Митя - тут, Валюна с Наташей нет, едут, очевидно, своим ходом. И не заметила, как исчезли.

Поднималась с помощью Мити добрых полчаса. Костыли мешали. Митя терпелив. Лестница - та самая, мраморная, дворец детства, - увиделась какой-то провинциальной. Зря тогда, в свое время отказалась от квартиры с удобствами: поднялась бы на лифте...

Вошли в квартиру. Пахло цветами, пионами. "Мама, твоя комната готова". - "Которая моя?" - "Та, что всегда была твоей и, надеюсь, всегда будет".

Первое, что бросилось в глаза, - огромный букет пионов на столе. Пахнут одуряюще. "Спасибо, Митюша, за цветы. Знаешь, что люблю пионы". Слегка помрачнел: "Это не я. Чагин". - "Почему же не пришел встречать?" "Кажется, у него операция".

Цветы пахли одуряюще. Слишком их было много. Мешали просто и трезво войти в жизнь. Не цветы меня в ней ожидают, а трудности.

Огляделась. Все прибрано, даже вылизано. Пол натерт. Вещи стоят как стояли. Только у дальней стены скромненько приткнулся диванчик.

- Это мой, - сказал Митя без улыбки. - Буду, если не помешаю, спать здесь. Пока.

- Что пока?

- Ничего. Не беспокойся, здесь я буду только спать и то не каждую ночь. Много дежурств. А тебе надо прилечь, отдохнуть. Умоешься - и сразу ложись.

Командует. Почти уже врач. А я его больная. Что ж, надо смириться.

- Помочь тебе, мама?

- Не надо. Привыкла сама.

- Ну, я в больницу.

Ушел. Кое-как протопала в ванную, умылась.