София Дубнова-Эрлих - Жизнь и творчество С М Дубнова Страница 21

Большего внимания, чем прежде, требовали подрастающие дети. Накануне появления на свет первого ребенка писатель усердно готовился к роли отца и перечел массу книг по педагогике. С большим рвением принялся он проводить в жизнь указания английских психологов. Рождение второй дочери и сына совпало с периодом депрессии, вызванной неудачными попытками переселиться в столицу и затяжной глазной болезнью. Главное бремя заботы о новых членах семьи легло на мать. Дети были непохожи друг на друга: Оля росла буйной, здоровой, краснощекой девочкой, чемпионом шумных игр; Яша - сосредоточенным, самостоятельным мальчиком, вечно занятым какой-нибудь работой. Оба они рано поступили в гимназию. Старшая дочь до четырнадцати лет оставалась дома; отец обучал ее сам, не считаясь со школьной программой. С увлечением преподавал он ей Библию, всемирную историю, литературу, стараясь привить любовь к тому, что было дорого ему самому. Особенно сближала отца и дочь любовь к поэзии. В семье установился обычай, что один вечер в неделю посвящался чтению стихов. На круглом обеденном столе под висячей лампой воздвигалась горка книг - Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Тютчев, Фет; почти сорокалетний человек с проседью в густой шевелюре и девочка-подросток, пьянея от музыки стиха, забывали обо всем на свете. Сидя у стола с шитьем или вязаньем, мать укоризненно поглядывала на инициатора поэтических оргий: "придумал тоже - набивать девочке голову эротикой!"

Следующее утро заставало писателя за очередной работой. К лету 1898 г. он закончил первую часть "Учебника" и уехал в Полесье, к другу юности Маркусу Кагану. Просторный дом на берегу Сожа находился по соседству с лесопильным заводом; мерный скрежет пил и оклики плотовщиков вливались в низкое окно кельи писателя. Он чувствовал себя уютно в обстановке большой, патриархальной, радушной семьи. В застольных беседах друзья часто возвращались к той далекой поре, когда оба они с трепетом душевным вступали в литературу. Не чувствуя усталости бродил писатель целыми часами по мшистым полянам то один, то в обществе разноголосой детворы и молодой учительницы Веры Г., кроткой, задумчивой, молчаливой девушки. В эти (103) напоенные душистым зноем дни он как-то по-особому воспринимал родную природу. Никогда еще в душе труженика-аскета не была так сильна тоска по радости и гармонии. "Каждый день - вспоминает он - ходил я в сосновый лес, который поднимался высокой стеною за примыкавшим к нашему двору ржаным полем... Я входил в... пасть леса, как входят в полумрак святого храма, и шел среди колоннады сосен до крутого спуска к лугу, за которым сверкала под солнцем гладь реки. Вместе с культом природы возродился и мой идеал гармонии физического и умственного труда. Я работал в столярной мастерской при лесопилке".

В крепко слаженной, до краев заполненной трудом жизни произошел сдвиг. Молодость с ее романтическими мечтами, с ее "тургеневскими" настроениями была позади, жизнь оформилась, но вдруг в лунные ночи над тихим Сожем, в солнечные полдни, пахнущие душистой хвоей, вспыхнул бунт против чрезмерного интеллектуализма и аскетизма. Бунт этот миновал, как миновал приснившийся писателю в полесском уголке "сон в летнюю ночь". Осталась тайная, долго не смолкавшая тоска, осталось стремление соединить культ природы с культом истории. "С тех пор - говорит автор "Книги Жизни" - усилился во мне тот комплекс пантеизма и историзма, который дал мне душевную опору на дальнейшем жизненном пути, среди усилившихся социальных бурь".

Вернувшись в Одессу, он бродил по ее пыльным и знойным улицам, как выходец из другого мира. Кругом кипели партийные споры, молодежь настойчиво требовала продолжения "Писем о еврействе". Чтобы заглушить тоску, С. Дубнов погрузился снова в историю хасидизма и написал обширное введение к будущему большому труду под названием "Социальная и духовная жизнь евреев в Польше 18-го века". Он характеризовал в этом очерке хасидизм, как учение, от которого "становится темнее в голове и светлее в сердце" (слова Гейне о любви). Работая над своей статьей, писатель находился сам в приподнятом "хасидском" настроении ... Но проза жизни требовала своего: на очереди была работа над второй частью учебника.

(104)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

МЫСЛИ О СТАРОМ И НОВОМ ЕВРЕЙСТВЕ

Весною 1894 года после годового перерыва писатель снова ощутил потребность вмешаться в кипевшую кругом борьбу идей и вернулся к "Письмам". Непосредственный толчок дало дело Дрейфуса, обнаружившее звериный облик французских шовинистов. Деятельность анти-дрейфусовской клики ставила ребром вопрос о морально-политической оценке различных видов национализма. Этой проблеме посвящено было новое "Письмо". Автор его настаивал на строгом разграничении между национализмом наступательным и оборонительным, национальным эгоизмом и национальным индивидуализмом. Он утверждал, что смешивать различные формы национализма так же ошибочно, как ставить на одну доску сожженного за веру Гуса и сжигавшего за веру Торквемаду. Отстаивая этическую ценность правильно понятой национальной идеи, он характеризовал ассимиляционный процесс, как моральную капитуляцию; исключением из общего правила являлись такие идеалисты ассимиляции, как Риссер или Лацарус.

В четвертом "Письме" острие критики направлено прежде всего против крайностей политического сионизма, нашедших выражение в речах одного из вождей движения, Макса Нордау. Автор нашумевшей книги "Вырождение" принялся, перейдя в лагерь сионизма, огулом обвинять в сервилизме деятелей диаспоры, якобы готовых, по латинскому афоризму, "ради самой жизни терять смысл жизни". Поверхностное игнорирование созданной историей обстановки представлялось С. Дубнову "внутренней ассимиляцией"; сионистов типа Нордау он называл "условными националистами". В краткой формуле резюмировал он разницу между тремя главными течениями в еврействе: ассимиляторы считают евреев нацией прошлого, политические сионисты -(105) нацией будущего, а приверженцы "духовного национализма" сверх того и нацией настоящего. Редактор "Восхода", не разделявший взглядов своего многолетнего сотрудника, снабдил его статью, как это бывало уже не раз, осуждающим примечанием.

Русско-еврейская журналистика переживала во второй половине девяностых годов период оживления. "Восход" перешел в руки группы молодых литераторов, по большей части национально настроенных. Возник еще один орган - "Будущность", пытавшийся отражать в одинаковой мере различные течения еврейской общественности. С. Дубнов, уступая настоятельным просьбам, написал для нового журнала статью "О смене направлений в русско-еврейской журналистике", подводящую итоги сорокалетней эпохе. В статье изображен был процесс развития и углубления идей просвещения и равноправия, вплоть до той поры, когда эти идеи нашли завершение в гуманитарно-национальном синтезе.

Основные тезисы статьи легли в основу публичной лекции; они долго потом обсуждались на дискуссионных собраниях. Эти споры, иногда принимавшие резкую форму, крайне огорчали старика Абрамовича, не любившего полемики. Подчеркивая свою нейтральность и "беспартийность", он упрямо повторял: "я не ассимилятор и не националист, а просто еврей". Этот идейный индифферентизм казался непонятным автору "Писем", захваченному борьбой на два фронта. Спор с сионистами велся преимущественно в печати. На публичных собраниях чаще раздавались возражения иного рода: люди, тесно связанные с русской культурой и общественностью, упрекали докладчика в стремлении к отрыву евреев от окружающей среды. Отвечая им с большой горячностью, апостол "духовного национализма" сражался, сам того не замечая, с тем юношей-энтузиастом, который в былые дни, зачитываясь Боклем, объявлял себя космополитом.

К концу посвященного публицистике года писатель затосковал по исторической работе. Большой радостью был для него изданный петербургской историко-этнографической комиссией сборник, содержавший много ценного материала. Председатель комиссии М. Винавер, недавно выдвинувшийся даровитый юрист и общественный деятель, посылая историку эту книгу, указывал, что толчок к собиранию материалов дала статья "Об изучении (106) истории", напечатанная в "Восходе" восемь лет назад. Редакция сборника заявляла во вступлении, что прикоснувшись через изучение исторических документов "к матери-земле", молодые интеллигенты "обрели ту устойчивость, то моральное удовлетворение, которое придает жизни неисчерпаемую ценность". С. Дубнов был взволнован этими признаниями. "Они оправдали - пишет он - мой давнишний призыв к интеллигенции приобщиться к народу через изучение истории; я почувствовал рост новой народной интеллигенции, с которой мне суждено будет вскоре вместе работать и в литературе, и в общественных учреждениях".

В ноябре 1899 года американское издательство Функ и Вогнолс предложило С. Дубнову принять участие в анкете об исторической роли творца христианства. Писатель изложил в своем ответе концепцию, возникшую из аналогии с ранним хасидизмом. Он утверждал, что исследование деятельности Бешта дает ключ к пониманию учения Христа. Оба они - Иисус из Назарета и Израиль Бешт из Подолии - восставали против религиозного ригоризма и формализма, оба обращались с проповедью к простому человеку и ставили веру выше закона. Иисус говорил современникам, обуреваемым политическими страстями, о "царстве Божием внутри нас"; Бешт внушал своим единоверцам, удрученным крахом саббатианского движения, что подвергающийся гонениям "голутный" еврей может обрести душевное блаженство через общение с Богом. С. Дубнов высказывал убеждение, что в иной исторической обстановке "Иисус остался бы таким же творцом религиозного пиетизма внутри еврейства, каким потом стал Бешт... Но учение Иисуса вышло за пределы еврейства и впоследствии смешалось с чуждыми языческими элементами". Евреи, боровшиеся за сохранение наций, не приняли этого учения: зелоты не хотели отречься от политической борьбы, а фарисеи - от национальной дисциплины.