София Дубнова-Эрлих - Жизнь и творчество С М Дубнова Страница 20

(98)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

МЕЖДУ ПУБЛИЦИСТИКОЙ И ЛИРИКОЙ

Миг еще - и нет волшебной сказки,

И душа опять полна возможным ...

А. Фет

Родной город встретил странника мягкими бликами солнца на молодой зелени городского бульвара, птичьим гомоном в ветвях старых кленов. Северная медленная весна - радостно было вдыхать ее горьковатые, свежие запахи после семилетней разлуки. Мать, вышедшая на крыльцо, постаревшая, съежившаяся, в мешковатой черной кофте, прослезилась, обнимая морщинистыми руками бледного сына и румяную внучку. Застенчиво улыбались гостям немолодые приветливые сестры. Комнаты были маленькие, уютные, с аккуратно разостланными половичками, с окнами, раскрытыми в нежную зелень сада. Но приезжему гостю не сиделось дома: он горел нетерпением увидеть сам и показать дочери места, с которыми связаны были воспоминания детства. С волнением вошел он в кагальный бес-мидраш, где в былые годы читал нараспев тексты Библии и Талмуда, а потом декламировал стихи Лебенсона. Тени прошлого неотступно сопутствовали ему. "Смотрю, воспринимаю и припоминаю - писал он в дневнике - и что-то бесконечно грустное и вместе с тем бесконечно отрадное чудится мне в этой тихой, полусонной жизни еврейского царства, которого ... не разрушить никакими гонениями и погромами. Я был на Шульгофе: те же жалкие дома, оборванные ребятишки на улицах, полусонные женщины, прикорнувшие на порогах своих лавчонок, те же заунывные голоса из хедеров и иешив".

Быстро пролетели легкие солнечные дни - в прогулках и неторопливых беседах с родными и немногими застрявшими в захолустье друзьями детства. Сестры Дубновы заведовали (99) небольшой библиотекой; из ряда книг в потертых переплетах писатель вынул растрепанный, зачитанный томик Тургенева. Сидя на садовой скамейке, усталый человек подставлял лицо теплому ветерку; мягко звенели в кустах золотистые пчелы, и двенадцатилетняя дочка читала вслух строки, напоенные ароматом застенчивой весны.

Поездка заграницу - первая в жизни писателя - открыла перед ним новые, невиданные дотоле картины. Преддверием к Западу была Галиция со старинными гетто, гнездами хасидизма, где прошлое жило еще в домах и в фигурах людей, сохранивших традиционный облик. Путешественник проезжал мимо Злочова, Збаража и других исторических центров хасидизма, и в мелькавших мимо лесах и ущельях гор чудились ему тени первых цадиков, молившихся и собиравших в горных долинах целебные травы ... Тени эти растаяли в ослепительном блеске солнца над снегами альпийских вершин. Швейцарский врач-невропатолог нашел у пациента признаки переутомления мозга и предписал жить в горах в обстановке полного отдыха. С. Дубнов поселился на Итлиберге, высоко над Цюрихом, среди хвойного леса. Прозрачная, смолистая тишина стояла кругом, и острые снежные вершины на розовеющем небосклоне, замыкая горизонт, преграждали путь заботам и тревогам. Началась феерическая жизнь: кошкой карабкался по скалам горный поезд с зубчатыми колесами, невиданными красками переливались струи озер, пенились водопады по каменистым уступам, сверкала зелень долин, жутко открывались под шаткими мостиками бездонные пропасти. Прекрасным гидом по Швейцарии оказался родственник и старый приятель - цюрихский профессор Роберт Зайчик, увлекавшийся католицизмом эстет, знаток Ницше и Ренессанса. Споры, которые велись во время прогулок, касались вечных мировых проблем и носили мирный характер: они не нарушали величавого спокойствия "природы.

Мягким очарованием овеяла пришельца французская Швейцария с ее виноградниками, небольшими домиками, глубокой лазурью озер. В тихом Невшателе, у подножья лесистой Юры, писатель сказал своему спутнику: "Вот где я хотел бы провести все свои дни в мысли и труде". В неуютную, тревожную одесскую жизнь привез он из далекой Швейцарии мечту о сочетании (100) работы с созерцанием природы, и с тех пор эта мечта его больше не покидала.

Возвращение в Одессу показалось пробуждением от чудесного сна: сразу обступили личные заботы и общественные волнения. 1897-ой год открыл новую эру в жизни русского еврейства. Во многих городах появились сионистские кружки, положившие базельскую программу в основу своей деятельности; одновременно возникла еврейская социал-демократическая партия "Бунд". В этой обстановке С. Дубнов ощутил настоятельную потребность привести в систему те мысли, которые он в свое время формулировал в харьковских рефератах и в беседах с одесскими студентами. Так возникла серия "Писем о старом и новом еврействе", растянувшаяся на пять лет. Впоследствии писатель охарактеризовал это пятилетие, как период национально-гуманистического синтеза, окончательно определившего и концепцию прошлого, и отношение к проблемам современности.

На собраниях литературного кружка постоянно происходили теперь горячие схватки. Особенно волновалась группа сионистов, нападавших на Ахад-Гаама за критику герцлизма. Прислушиваясь к этим спорам, С. Дубнов укреплялся в мысли, что настало время развернуть национальную проблему во всей широте. В октябре и ноябре 1897 года были написаны два первых "Письма". Во вступлении, говорившем о необходимости пересмотреть устарелые воззрения, чуткий читатель мог уловить покаянные нотки. "Каждый обязан - писал автор "Писем" - с полной искренностью объявить, какие уроки извлек он из прежних ошибок, какие поправки успел внести в свое миросозерцание, а не гордиться постоянством своих ошибок..., заставляющих человека наружно исповедывать веру, от которой он в душе отрекся". Он настаивал также на том, что при обсуждении еврейской проблемы нужно исходить не только из современной обстановки, но из всей совокупности данных истории. Первое "Письмо" определяло национализм, как коллективный индивидуализм. Другой основной тезис заключался в том, что в развитии национальности расовый и государственный момент менее существенны, чем духовный и культурно-исторический; наиболее яркое доказательство - еврейская "духовная нация", которая проявляет упорную волю к (101) жизни, хотя не опирается ни на территорию, ни на государственный аппарат.

Второе "Письмо", появившееся в начале 1898 года, встретило отпор на обоих флангах еврейской общественности. Оно ставило ребром вопрос об ассимиляции, которую автор признавал не только теоретически несостоятельной, но и морально дефективной, ибо прикрывающей "дезертирство из осажденного лагеря". Единственное, что сионисты могли противопоставить ассимиляционному процессу, был лозунг "домой"; против этого решения вопроса "Письмо" выдвигало историческое право еврейского народа на европейскую почву, с которой он связан со времен упадка Римской империи. Впервые в еврейской публицистике наряду с требованием гражданского равноправия поставлен был постулат "национальных прав".

Высказанные в первых "Письмах" взгляды стали предметом обсуждения в различных кружках и в печати. Подробному анализу подверг тезисы "дубновизма" Ахад-Гаам в ряде статей, печатавшихся в журнале "Гашилоах". Ответом на литературную, а отчасти и устную полемику было третье "Письмо" - "Духовный национализм и сионизм". С. Дубнов возражал против утверждения, что еврейский национализм неизбежно ведет к сионизму, заявляя: "мне нет надобности быть палестинофилом, чтобы быть евреем". Фанатизм "язычников национализма" (так называл он крайних политических сионистов) внушал ему серьезные опасения: при альтернативе - Палестина или гибель еврейства - разочарование в сионизме неизбежно вело к ассимиляции.

Трудно было заниматься научной работой в напряженной атмосфере общественной склоки. Немало энергии по-прежнему поглощали и повседневные заботы. Материальное положение семьи оставалось неустойчивым; работа в "Восходе" не обеспечивала прожиточного минимума. Другие возможности заработка, как, например, сотрудничество в местной ежедневной прессе, писатель считал для себя неприемлемыми. В конце концов он решил, следуя совету С. Абрамовича, составить школьный учебник еврейской истории, который мог бы иметь постоянный сбыт. Без увлечения, но с обычной энергией и систематичностью принялся он за эту работу. Учебник оправдал возлагавшиеся на него (102) надежды: материальное положение семьи несколько улучшилось в ближайшие годы.

Большего внимания, чем прежде, требовали подрастающие дети. Накануне появления на свет первого ребенка писатель усердно готовился к роли отца и перечел массу книг по педагогике. С большим рвением принялся он проводить в жизнь указания английских психологов. Рождение второй дочери и сына совпало с периодом депрессии, вызванной неудачными попытками переселиться в столицу и затяжной глазной болезнью. Главное бремя заботы о новых членах семьи легло на мать. Дети были непохожи друг на друга: Оля росла буйной, здоровой, краснощекой девочкой, чемпионом шумных игр; Яша - сосредоточенным, самостоятельным мальчиком, вечно занятым какой-нибудь работой. Оба они рано поступили в гимназию. Старшая дочь до четырнадцати лет оставалась дома; отец обучал ее сам, не считаясь со школьной программой. С увлечением преподавал он ей Библию, всемирную историю, литературу, стараясь привить любовь к тому, что было дорого ему самому. Особенно сближала отца и дочь любовь к поэзии. В семье установился обычай, что один вечер в неделю посвящался чтению стихов. На круглом обеденном столе под висячей лампой воздвигалась горка книг - Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Тютчев, Фет; почти сорокалетний человек с проседью в густой шевелюре и девочка-подросток, пьянея от музыки стиха, забывали обо всем на свете. Сидя у стола с шитьем или вязаньем, мать укоризненно поглядывала на инициатора поэтических оргий: "придумал тоже - набивать девочке голову эротикой!"