Нодар Думбадзе - Белые флаги Страница 22

- Паяц ты, Шошиа! - сказал Девдариани.

- Нет, дорогой мой Лимон, Шошиа не паяц, а обреченный на смерть человек? - вздохнул Шошиа.

- Напрасно прибедняешься, меня не растрогаешь! Думаешь, буду реветь на твоих панихидах? Черта с два!

- Почему так, Девдариани?

- Потому, что и ты, и я, и он, - Девдариани рукой показал на Тиграна, - все мы должны умереть.

- Лимон-джан, ты о себе подумай, а о моей смерти позаботимся я и мой судья! - возразил Гулоян.

- Погоди, Тигран! А ты, Шошиа, ты должен умереть раньше меня!

- Это еще почему?

- Потому, что все твои грезы и сны уже сбылись, а я пока не досмотрел и половины положенных мне снов!

- Это не объяснение. Мне не хочется умирать! - запротестовал Шошиа.

- А что тебе делать в этой жизни?

- Как это что? У меня уйма недоделанных дел!

- Каких?

- Много дел, Лимон! - Шошиа призадумался на минутку, потом продолжил: - Дом в Самадло* закончить - это раз. Второй дом, в Марткопи**, на тещином участке, почти подведен под крышу, надо перекрыть - это два. Двоих мальчиков устроить в вуз - это три. Потом надо их ввести в жилкооператив - это четыре... Теперь дальше: двухкомнатную квартиру моего отца надо обменять на однокомнатную в моем доме, на третьем этаже. Потом мне нужно перейти в трехкомнатную рядом с той однокомнатной. Там живут одна семья и одинокий старик. Семье я даю свою двухкомнатную, старику изолированную однокомнатную моей тещи. Но этот, двухкомнатный, не соглашается идти в мою двухкомнатную. Старик, говорит, скоро умрет, его комната, говорит, останется мне, зачем, говорит, утруждать себя беготней вверх-вниз. Я ему обещаю телефон поставить - не хочет! Десять тысяч, говорю, добавлю - не хочет! Ремонт, говорю, сделаю, - не хочет! Вот такой вредный тип!.. Дело это или не дело? Надо его уладить? Надо. Теперь слушай дальше: наш цех собираются прикрыть. Должен ведь я взять оттуда свой пай, подыскать другое дело?.. Тоже хлопоты!.. Теперь: приближается моя очередь на новую "Волгу". Значит, ту, старую, которую я тогда оформил на шурина, придется переоформить на другого, - две "Волги" в одной семье, получается как-то неудобно...

_______________

* С а м а д л о - пригород Тбилиси.

** М а р т к о п и - село недалеко от Тбилиси.

- У тебя, Шошиа, оказывается, нет никаких дел, - прервал его Исидор, - можешь умирать спокойно!

- Как это - никаких дел! А все, что я перечислил, - это разве не дела? - воскликнул Шошиа.

- То, что другие могут сделать без тебя, нельзя называть делом. Дело - это то, что создано только для тебя одного, то, что должен сделать ты один и никто другой.

- Какие, например, дела?

- Таких не так уж много. Первое - создание семьи, детей. Второе... второе - отбытие наказания в тюрьме... Третье - смерть.

- А работа, служба, беготня, хлопоты, добывание денег, воспитание детей?! Все это, по-вашему, не дело?!

- Повторяю тебе: все, что могут сделать другие без твоего участия, не дело!

- Что же это такое, по-вашему?

- Ничего. Так, просто взаимоотношения, сотрудничество людей... Непонятно?

- Нет!

- Так я и знал... - вздохнул Исидор, вставая со стула. Шошиа полез на свою галерку.

- Значит, кроме смерти, ничего больше делать мне уже не осталось? обиженно проговорил он.

Спустя несколько минут я посмотрел на Шошиа. Бледный, как-то вдруг весь съежившийся и сникший, он сидел на нарах, словно голодная птичка в клетке, уставившись печальными глазами куда-то вдаль, в знойное августовское марево.

Мне стало жаль его.

- Шошиа, ты чего приуныл? Дядя Исидор пошутил с тобой! Правда ведь, дядя Исидор?

Исидор понял меня и горько улыбнулся.

- Пошутил, конечно, пошутил! - отозвался он.

- Слышишь, Шошиа?

- Спета песня вашего Шошиа! - ответил он, не оборачиваясь ко мне.

- Что мне делать с этим? - спросил меня Тигран, показывая на оставшуюся котлету.

- Съешь!

Тигран подбросил котлету в руке и положил на место...

...Вечером неожиданно распахнулась дверь и вошел надзиратель. Мы быстро присели на нарах.

- Лежите?

Мы промолчали.

- Может, по карцеру соскучились?

Голос надзирателя звучал так устало и вяло, что я понял: ему вовсе не хотелось вспоминать о карцере, он сделал это лишь потому, что мы были заключенными и не имели права до отбоя ложиться на нары, а он был надзирателем и не имел права не замечать нарушения тюремной дисциплины.

Надзиратель раскрыл журнал, с минуту что-то читал, потом поднял голову и спросил:

- Кто тут староста?

- Нет у нас старосты! - ответил Девдариани.

- Почему?

- Был Гоголь. Его увели. Нового мы не выбирали, да и не нуждаемся в нем.

- Как это не нуждаетесь? Порядок есть порядок! - это также было сказано вяло и беззлобно - ради приличия.

- Зачем пятерым нужен староста? - буркнул я себе под нос.

- Как твоя фамилия? - спросил надзиратель, заглянув в журнал.

- Накашидзе! - ответил я.

- Вот ты и будешь старостой! - решил надзиратель. - Вы не возражаете? - обратился он к остальным.

- Если это обязательно, если он согласен и если тебе так хочется, мы не возражаем! - ответил Девдариани.

- В таком случае собери простыни и наволочки и шагай за мной. Поменяешь в прачечной!..

Постельное белье нам меняют раз в десять дней. Тогда же мы и моемся. Наши простыни и наволочки - это не белоснежные куски полотна, веселыми парусами развевающиеся на ветру. Тюремные простыни и наволочки шьются из серой, скучной материи, чтобы пачкались не так быстро. Впрочем, десять дней - срок вполне нормальный.

Каждый лишний шаг вне камеры, каждый лишний выход во двор - это для заключенного то же самое, что для вольного тбилисца - заграничная поездка или, по крайней мере, прогулка по проспекту Руставели. Поэтому приказ надзирателя был мною воспринят с большим энтузиазмом.

Надзиратель был тот самый, который раньше водил меня на допрос. Мы молча прошли коридор, спустились по лестнице, вышли во двор и направились к бане. Прачечная находилась рядом с баней, в подвале, оттуда всегда валили клубы пара и доносился женский гомон. Сейчас прачечная почему-то молчала.

Мы были уже почти у прачечной, когда из главного корпуса надзиратель вывел заключенного.

- К стене! - приказал мне надзиратель.

Я стал лицом к стене. Подошли те двое. Надзирателя я узнал по голосу - он в прошлый раз разговаривал с моим.

- Привет Арсену! - поздоровался он.

- Привет! - ответил мой.

- Ты что не в духе? - спросил он.

- Отец помирает... - ответил мой.

- Что с ним? - забеспокоился тот.

- Умирает...

- А что говорит врач?

- Вышел весь, говорит, износился...

- Сколько ему?

- Восемьдесят шесть.

- Ну, дорогой мой!..

- Отец как-никак...

- Да, конечно...

- А как твой пацан? Выздоровел? - спросил мой.

- Не говори!.. Выздоровел! Такой шалун, сукин сын!..

- Дай бог ему здоровья!

- Спасибо! Вот вчера, вижу...

- Погоди! - прервал его Арсен. - Ступай в прачечную, - обернулся он ко мне, - скажи, что ты из десятой пятого, сдай по счету белье, забирай сменное, распишись. Понял?

- Вор? - спросил чужой надзиратель, моего.

- Нет. Обвиняется в убийстве. А твой?

- Морфинист.

- Так что ты рассказывал?

- Да! Вчера вечером вижу, бежит он со двора. Левое ухо вспухло, покраснело, так и горит... Спрашиваю...

- Иди, чего ты ждешь? - повернулся ко мне Арсен.

Спустившись по лестнице в подвал, я чуть не задохнулся от ударившего в лица густого кислого пара, утюжного чада и запаха паленой ткани. Немного освоившись, я пнул ногой снабженную мощной пружиной дверь, которая тотчас же с громким стуком захлопнулась за моей спиной. Я очутился в тамбуре, дверь из которого вела в большую, полную влажного тумана комнату прачечную. В противоположной стене прачечной виднелась еще одна - открытая дверь в котельную, где с шипением стыли огромные котлы, - видно, стирка уже закончилась...

В правом углу прачечной я увидел большой длинный стол, на котором лежали стопки глаженых простынь и наволочек. У стола стояла обнаженная по пояс краснощекая, пышнотелая красавица лет сорока. Ее черные как смоль волосы прядями падали на вспотевшее лицо и белые полные плечи. Из тута натянутого лифа выпирали огромные, упругие груди. Женщина гладила.

Я покачнулся, словно одурманенный, и опустился на длинную скамью. И тут женщина заметила меня. Без тени страха или смущения она уставилась на меня удивленными глазами. Постепенно удивление в ее взгляде уступило место любопытству, зятем радости.

Все это произошло за считанные секунды - так, по крайней мере, показалось мне.

- Я из десятой пятого, - выдавил я, едва ворочая языком, - вот, принес белье...

Она не ответила. Лишь сочные ее губы раскрылись в широкой улыбке.

- Здесь пять простыней и пять наволочек. Куда их положить?

- Положи там! - Женщина оглянулась на дверь. - Ты один?

- Он ждет на дворе, - ответил я и положил белье на скамейку.

- Как тебя звать?

- Заза.

- Иди ко мне.

Я вздрогнул, попятился.