Герай Фазли - Семизвездное небо Страница 22

- Нет, не отпущу. Дай мне слово, потом...

- Какое слово тебе дать?

- Дай слово, что сейчас пойдешь и повидаешься с ней.

- А потом?

- Потом скажешь, что приехал ради нее. Приехал, чтобы увезти ее с собой в Баку. Чтобы она там училась в вузе. А когда закончите институт поженитесь. Что сейчас ей не время выходить замуж. И еще скажешь, что нельзя выходить замуж за своего учителя, что это стыдно. Слышишь? Иди и все это скажи ей.

Смеясь и рыдая, она говорила и говорила, пока не изнемогла. Я присел на корточки и взял ее лицо в свои ладони.

- Успокойся, Гюльназ... мама услышит...

Вытирая тыльной стороной ладони беззвучно текущие по щекам слезы, Гюльназ тихо сказала:

- Ты слышишь, если Шахназ не придет невесткой в этот дом, я брошусь в Агчай.

- Тише!.. Что это с тобой?

- А что может быть хуже того, что есть? А сам ты разве не понимаешь, разве есть в селе девушка, подобная Шахназ? Во всей долине Агчай такой девушки нет. В целом свете не найти подобной.

- Правда? А тогда какое же мы имеем право увозить такую девушку в Баку без ее согласия.

- Она согласится, что ты скажешь, с тем она и согласится.

- Откуда ты знаешь? Может...

- Молчи! Молчи! Молчи! - Гюльназ чуть не подняла весь дом на ноги своим криком. - Ты думаешь, я маленькая? Ничего не понимаю?.. Ошибаешься, гагаш! Я знаю, что ты очень любишь Шахназ, очень... на свете никто не сможет так любить.

В эту ночь село погрузилось в черное море молчания, С четырех сторон меня обступало безмолвие. Я не слышал даже гула текущей внизу Агчай, будто Агчай застыла на одном берегу этого безмолвного моря, а я - на другом. Гул стоял только в моем сердце. Оно так сильно билось, что готово было выскочить наружу. Дыхание стоявшей позади меня и что-то царапавшей ногтем Гюльназ еще больше усиливало этот гул. "Почему ты такой, Эльдар? Чем Рамзи-муэллим лучше тебя?"

Я вспомнил Рамзи, три года назад приехавшего из Ленинграда на каникулы. Окруженный каким-то сиянием, этот молодой парень, у которого и поступь, и улыбка, и взгляд сверкали, как шелковая рубашка на нем, как скрипящие новые туфли, теперь будто с самой высокой точки Чеменли - с крепости Шамиля - с иронией взирал на меня. Потому что эту крепость ребята назвали теперь его именем - "обсерватория Рамзи-муэллима". Видимо, начавший с прошлого года преподавать в чеменлинской средней школе Рамзи-муэллим часто водил ребят туда и рассказывал им о звездах. И, оказывается, рассказывая о звездах небесных, для себя выбрал самую блестящую звезду на земле.

Нет, Шахназ была моей звездой. Это я любил ее. А она? Неужели правда, что она хочет выйти замуж за этого Рамзи-муэллима?

И тут я услышал неуверенный, дрожащий голос Гюльназ:

- Эльдар, завтра же вечером увези Шахназ с собой в Баку... Давай украдем ее...

Я промолчал. Будто ее не слышал.

* * *

Мы проговорили с Гюльназ до утра. Ни к ней, ни ко мне сон не шел. Рано утром она отправилась в школу, а я, не в силах усидеть дома, пошел в село. Я был убежден, что до полудня не смогу увидеть Шахназ и Рамзи-муэллима тоже. Оба должны были быть в школе.

По большой сельской дороге я шагал к Бешбулагу. Через некоторое время меня будто пригвоздил к месту звук, так хорошо мне знакомый. Это был школьный звонок. Он свисал на железной проволоке со старого столба наверху лестницы и непрерывно дребезжал. Старый звонок! Мне всегда казалось, что он похож на зимнюю грушу. Перемена; наверное, первая перемена. А где же, интересно, этот Рамзи-муэллим? Не в классе ли Шахназ? Если там, то Гюльназ опять его передразнивает: "Великий Галилей, глядя на красное пламя костра, сказал: а все-таки она вертится"... Но сестра моя поступает нехорошо. Нельзя учителя... Нет, хорошо, даже очень хорошо.

Внезапно мне захотелось увидеть этого Рамзи-муэллима. В ту же минуту это желание превратилось в твердое решение. Во что бы то ни стало нам надо увидеться. Пусть даже сейчас, во время урока, я бесшумно открою дверь, посмотрю на него, а если удастся - скажу ему несколько слов. Конечно, не о Шахназ.

С этими мыслями я двинулся вверх - к школе.

Проходя мимо фруктового сада сбоку от Бешбулага, я увидел отца и очень обрадовался. Как хорошо, что отец здесь! Облокотившись на деревянную загородку, он скручивал папироску. Увидев меня, тихонько присел на корточки, вынул из табачного кисета огниво с трутом и начал высекать огонь.

"Что это с ним? Почему он прячется от меня?" Я сделал еще несколько шагов, но отец упорно меня не замечал. Не возвращаться же мне обратно?

- Доброе утро, отец.

Он поднял голову, посмотрел на меня:

- Это ты, Эльдар? А я - то думал... Решил, что это кто-то другой... Потрескавшаяся кожа на его шее растягивалась и собиралась в гармошку. "Стареет отец, стареет на глазах", - подумал я.

- Никак не пойму, что со мной сегодня... - вдруг как-то странно заговорил он. - Будто в сердце у меня сидят два черта и противоречат друг другу. Я и сам не знаю, кого из них послушать...

- О чем ты?

- Один черт твердит: сейчас же иди к этому Рамзи-муэллиму, сыну Ильяса-киши, и скажи, чтобы убирался из нашего села!

Я остолбенел. Что я слышу? Что говорит мой отец? Может, ему известен наш ночной разговор с Гюльназ? Но откуда?

- А другой черт возражает: успокойся, пожалуйста. Таков закон природы, и в розарии всегда найдется чертополох.

По правде говоря, я был ошарашен этими словами. Будто отец прочитал мои мысли. Но вскоре я почувствовал, что его беспокоит совсем другое. Отец еще до разговоров об обручении Шахназ с Рамзи-муэллимом имел свое мнение на этот счет.

- А ты куда собрался так рано? - вдруг спросил он.

- Хочу зайти в школу, узнать, как учится наша Гюльназ.

Я крепко ухватился за эту первую пришедшую мне на ум мысль. - Я знаю, тебе ведь некогда следить за ее учебой...

- Кто это тебе сказал, детка?

В этот момент совсем рядом послышался знакомый скрип туфель. Мы оба обернулись.

Это был Рамзи-муэллим. Черные начищенные туфли, красивый костюм и пачка тетрадей под мышкой, которая никак не гармонировала с его нарядом. Взглянув на его надменное лицо, чуть безразличное и несколько ироничное, на выражение глаз, я подумал, что именно это и выводит отца из себя.

- Доброе утро, уста! Как чувствует себя местное правительство?

- Спасибо, детка, - тоже несвойственным ему высокомерным тоном ответил отец. - Ты лучше скажи нам, как твои дела? Когда на свадьбу нас позовешь?

- Как только закончатся занятия, ведь Шахназ пока учится.

- Выходит, что после Шахназ уже не будет продолжать учебу? Ведь она хорошо учится, и мне это хорошо известно, поскольку она моя соседка.

- Вы правы, уста. Шахназ тоже хочет учиться. Но дома не согласны. Отца моего вы давно знаете, он ведь по-старому мыслит. О маме я уже не говорю...

Все еще не глядя ему в лицо, отец сдержанно спросил:

- Что значит - по-старому мыслит? Ты мне можешь объяснить?

Я видел, что отец раздражен. Не считает ли он, что Рамзи-муэллим не только своего отца - всех стариков причисляет к разряду мыслящих по-старому?

- Ну, отвечай же, муэллим, или ты меня не понял? - настаивал отец, видя, что тот молчит. - Раз, по-твоему, Ильяс-киши мыслит по-старому, я начинаю сомневаться в том, что ты сам мыслишь по-новому. И знаешь почему? Потому что всем известно, что мысли ценны старые, а платье - новое. Все со временем старится, а мысль только молодеет. Потому-то лучше придерживаться старой мысли...

- Ай уста, ну вы прямо...

- Погоди, раз ни твой отец, ни я, ни кто бы то ни было другой, не выступает против учения, значит, нельзя сказать, что мы мыслим по-старому. Это не называется мыслить - это простое невежество. И Ильяс-киши так никогда не скажет. Он, наверное, говорит совсем другое. Он, вероятно, думает, что можно учиться и не выезжая в большие города, даже высшее образование получить.

Рамзи-муэллим иронично улыбнулся:

- Как это может быть, уста? Ведь в селе ни института нет, ни...

- Есть, в селе все есть, - прервал его отец. - В селе даже академия есть. Вопрос только в том, сумеешь ли ты в ней учиться. Вот посмотри, - он повел рукой, указывая на ущелье Агчай, золотистые склоны Бабадага, снежные вершины Карадага. - Что все это, как не академия?

- Академия естественных наук, - полусерьезно-полушутливо поговорил Рамзи-муэллим.

- Нет, это неверно. Академия человековедения. Ведь человековедение самая большая наука. Все остальное - ее ответвления.

Мне хотелось взлететь и порхать, только вот крыльев мне не хватало. Меня восхитила красота речи отца, гармония произносимых им слов, блеск в глазах. Рамзи-муэллим все еще смотрел на него безразличным, насмешливым взглядом.

- И знаешь, эта наука, эта академия, с чего начинается? - продолжал отец, видя, что тот молчит. - С труда.

- Учение тоже труд!

- Конечно. Причем самый тяжелый, но ведь и самый благодарный. - Вдруг что-то вспомнив, отец улыбнулся. Указывая пальцем на большой камень, что лежал рядом, он продолжал: - Выучить один урок в книжке Гюльназ труднее, чем расколоть вот этот камень молотком на сто частей.