Лев Толстой - Анна Каренина. Черновые редакции и варианты Страница 23

Размер подлинника

Вдругъ оказалось для всѣхъ членовъ семьи и домочадцевъ, что нѣтъ никакого смысла въ ихъ сожительствѣ и что на каждомъ постояломъ дворѣ случайно сошедшіеся люди болѣе связаны между собой, чѣмъ всѣ члены семьи и домочадцы дома Облонскихъ. Дѣти бѣгали по всему дому какъ потерянные, Англичанка поссорилась съ экономкой и написала записку пріятельницѣ, чтобы пріискать ей мѣсто, поваръ ушелъ еще вчера со двора во время самаго обѣда, кухарка и кучеръ просили расчета.

Степанъ Аркадьичъ, виноватый во всемъ, спалъ уже 3-ю ночь не въ спальнѣ жены, а на сафьянномъ диванѣ въ своемъ кабинетѣ, и, несмотря на то что онъ былъ виноватъ и чувствовалъ свою вину, сонъ[308] Стивы (какъ его звали въ свѣтѣ) былъ также[309] спокоенъ и крѣпокъ, какъ и обыкновенно; и въ обычный часъ, 8 часовъ утра, онъ[310] поворотился на пружинахъ дивана,[311] съ другой стороны крѣпко обнялъ подушку, потерся о нее своимъ красивымъ, свѣже-румяннымъ лицомъ и открылъ свои[312] большіе, блестящіе влажнымъ блескомъ глаза.[313] Онъ сѣлъ на диванъ, улыбнулся,[314] красивой бѣлой рукой граціознымъ жестомъ провелъ по густымъ курчавымъ волосамъ, и во снѣ даже принявшимъ красивую форму.

«Ахъ, какъ хорошо было, — подумалъ онъ, вспоминая сонъ, — да, какъ это было? Да, Алабинъ давалъ обѣдъ въ Нью-Иоркѣ на стеклянныхъ столахъ, да, и какіе то маленькіе графинчики и они же женщины», вспоминалъ онъ, и красивые глаза его,[315] становились болѣе и болѣе[316] задумчивы.

— Да, хорошо было, очень хорошо. Много тамъ было еще отличнаго, да не вспомнишь... А, —[317] сказалъ онъ и, замѣтивъ полосу свѣта, пробивавшуюся сбоку одной изъ[318] суконныхъ сторъ, и, ощущая холодъ въ тѣлѣ отъ сбившейся простыни съ сафьяннаго дивана,[319] онъ весело скинулъ[320] ноги съ дивана, отъискалъ ими шитыя женой (подарокъ къ прошлому рожденью) обдѣланныя въ золотистый сафьянъ туфли и по старой, 9-ти лѣтней привычкѣ, не вставая, потянулся рукой къ тому мѣсту, гдѣ въ спальнѣ у него всегда висѣлъ халатъ, но тутъ онъ вдругъ вспомнилъ, какъ и почему онъ спитъ не въ спальнѣ жены, а въ кабинетѣ, улыбка исчезла съ его[321] красиваго лица, онъ[322] сморщилъ гладкій лобъ.

— Ахъ! Ахъ, Ахъ! Ааа...[323] — заговорилъ онъ, вспоминая все, что было.[324] — Какъ нехорошо...

И[325] его воображенію представились опять всѣ подробности[326] ссоры съ женою,[327] вся безвыходность его положенія.

«Да, она[328] не проститъ, да, она такая женщина», — думалъ онъ про жену.

— Ахъ! Ахъ, Ахъ! — приговаривалъ онъ съ[329] отчаяніемъ, вспоминая самыя тяжелыя для себя впечатлѣнія изъ всей этой ссоры.

«Ахъ, еслибъ заснуть опять! Какъ тамъ все въ Америкѣ безтолково, но хорошо было».

Но заснуть уже нельзя было; надо было вставать[330] бриться, одѣваться, дѣлать домашнія распоряженія, т. е. отказывать въ деньгахъ, которыхъ не было, дѣлать попытки примиренія съ женой, изъ которыхъ едва ли что выйдетъ, потомъ ѣхать въ Присутствіе,[331] главное, надо было вспоминать все, что было. Изъ всего, что онъ вспоминалъ, непріятнѣе всего была та первая минута, когда онъ, вернувшись изъ театра веселымъ и довольнымъ, съ огромной грушей для жены въ рукѣ, увидалъ жену съ[332] несчастной запиской въ рукѣ и съ[333] выраженіемъ[334] ненависти во взглядѣ. И при этомъ воспоминаніи, какъ это часто бываетъ, мучало[335] Степана Аркадьича не самое событіе, но побочное обстоятельство, то, какъ онъ принялъ эту первую минуту гнѣва жены.

* № 9 (рук. №. 9).

III.

[336]Занимая 2-й годъ мѣсто начальника въ Москвѣ, онъ пользовался общимъ уваженіемъ сослуживцевъ, подчиненныхѣ, начальниковъ и всѣхъ, кто имѣлъ до него дѣло. Главный даръ[337] князя Мишуты, заслужившій ему это общее уваженіе, состоялъ, кромѣ мягкости и веселаго дружелюбія, съ которымъ онъ относился ко всѣмъ людямъ, преимущественно въ полной безстрастности и совершенной либеральности, состоящей не въ томъ, чтобы строже судить сильныхъ и богатыхъ, чѣмъ слабыхъ и бѣдныхъ, но въ томъ, чтобы совершенно ровно и одинаково относиться къ обоимъ.

[338]Князь Мишута, не считавшій себя совершенствомъ, былъ исполненъ снисходительности ко всѣмъ. И этимъ онъ нравился людямъ, имѣвшимъ до него дѣло. Кромѣ того, онъ умѣлъ ясно, легко и кратко выражать свои мысли письменно и изустно, и этимъ онъ былъ дорогъ для сослуживцевъ.

Войдя въ Присутствіе, Князь Мишута кивнулъ, проходя, головой почтительному швейцару, поздоровался съ Секретаремъ и товарищами[339] и взялся за дѣло. «Если бы они знали только, — думалъ онъ, когда Секретарь, почтительно наклоняясь, поднесъ ему бумаги, — какимъ мальчикомъ виноватымъ былъ нынче утромъ передъ женой ихъ[340] Начальникъ».

Просидѣвъ засѣданіе и отдѣлавъ первую часть дѣлъ, Степанъ Аркадьичъ, доставая папиросницу, шелъ въ кабинетъ, весело разговаривая съ товарищемъ по службѣ объ сдѣланной ихъ другимъ товарищемъ и исправленной ими ошибкѣ, когда швейцаръ, заслоняя своимъ тѣломъ входъ въ дверь и на носу входившаго затворяя ее, обратился къ Степану Аркадьичу:

— Господинъ спрашиваютъ ваше превосходительство.

Степанъ Аркадьичъ былъ еще Надворный Совѣтникъ, но занималъ мѣсто дѣйствительнаго Статскаго Совѣтника, и потому его звали Ваше Превосходительство.

— Кто такой?

Швейцаръ подалъ карточку.

Константинъ Николаичъ[341] Ленинъ.[342]

— А! — радостно вскрикнулъ Степанъ Аркадьичъ. — Проси въ кабинетъ.

— Это[343] Костя[344] Ленинъ. Знаете: сынъ Николая Федорыча.

— Развѣ онъ въ Москвѣ живетъ?

— Онъ? Онъ вездѣ — въ Москвѣ и въ деревнѣ, что-то усовершенствуетъ — народъ что-то изучаетъ. Но прекрасный малый. Мы съ нимъ и по охотѣ друзья, да и такъ я его люблю, — говорилъ Степанъ Аркадьичъ съ тѣмъ обычнымъ заочнымъ пренебреженіемъ, съ которымъ всѣ обыкновенно говорятъ о людяхъ, къ которымъ лично мы относимся иногда не только не пренебрежительно, но подобострастно.

<Съ[345] Ленинымъ, когда онъ вошелъ, Степанъ Аркадьичъ обращался тоже не съ тѣмъ пренебреженіемъ, съ которымъ онъ говорилъ; и если не съ подобострастіемъ, котораго и не могло быть, такъ какъ Ордынцевъ былъ лѣтъ на 5 моложе Степана Аркадьича, но съ уваженіемъ и видимой осторожностью, которую, очевидно, вызывало съ разу бросающіеся въ глаза чувствительность, застѣнчивость и вообще несоразмѣрное самолюбіе[346] Ленина. Ордынцевъ былъ красивый молодой человѣкъ лѣтъ 30[347] съ небольшой черной головой и необыкновенно хорошо сложенный. Все въ его походкѣ, постановкѣ груди и движеніи рукъ говорило о большой физической силѣ и энергіи.

— Здраствуй, любезный другъ, ужасно радъ тебя видѣть, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, обнимая его.> — Ужасно, ужасно радъ всегда, а особенно теперь, — сказалъ онъ съ удареніемъ, — тебя видѣть. И спасибо, что отъискалъ меня здѣсь — въ этомъ вертепѣ; знаю твое отвращеніе ко всему административно, судебно, государственно и т. д. Ужъ извини меня за это, — и[348] князь Мишута сталъ смѣясь застегивать мундиръ, какъ будто желалъ скрыть крестъ на шеѣ.

Лицо Ленина,[349] все подвижное, выразительное, сіяло и удовольствіемъ и неудовольствіемъ за то, что швейцаръ грубо остановилъ его, и сдержанностью при видѣ чужихъ лицъ, товарищей[350] Облонскаго.

— [351]Мое отвращеніе, съ чего ты взялъ? Смѣшно мнѣ иногда, — сказалъ онъ, оглядываясь на чужія лица.

— Да позвольте васъ познакомить: нашъ товарищъ[352] Никитинъ, Шпандовскій — Константинъ Дмитричъ Левинъ — гимнастъ и двигатель <— Степанъ Аркадьичъ подчеркнувъ произнесъ это слово —>, а главное, мой другъ Константинъ Николаичъ[353] Ленинъ — и мировой судья и земскій дѣятель.

И тотчасъ же Степану Аркадьичу замѣтно было, что этотъ тонъ шуточной рекомендаціи не понравился[354] Ленину, и онъ поспѣшилъ поправить, взялъ его за пуговицу. Ордынцевъ нахмурился и, какъ бы освобождаясь отъ чего-то, выпрямилъ грудь.

— Очень радъ, — сказалъ онъ сухо, подавая руку Борисову и не глядя на него.

— Ну, когда же увидимся?

— А вотъ что. Въ 4 часа я свободенъ. Давай обѣдать. Гдѣ я найду тебя?