Татьяна Алферова - Рефлексия Страница 23

Вика. Среда.

Липкие от шоколада пальчики схватили телефонную трубку.

- Нету ее. Не знаю. Не знаю. Ага. Стой, жаба! - последняя реплика уже не в трубку, но Алик слышит, как двойняшка номер один сигнализирует номеру два о недопустимости некоего действия, крик сменяется короткими гудками.

- Кого надо? - миролюбиво отзывается второй номер, с трудом шевеля языком в заполненном конфетами алчном ротике.

- В следующий раз ты подходишь, - первый номер тянет коробку на себя. От запаха шоколада ее уже слегка поташнивает, но не пропадать же добру. Это Викин тот.

- А! - мгновенно понимает второй номер. - Надо было его послать подальше. Хрен ли! Этот, вон, хоть конфеты носит.

- Витка тебе пошлет! Вчера злющая ходила, - первый давится конфетами: спрятать негде, оставить нельзя, съедят. Положительно, Викин "этот" произвел на двойняшек подобие впечатления. Кроме голоса по телефону и полновесного факта подарка коробки конфет старшей сестре, они ничего о нем не знают, но и этого вполне достаточно, чтобы вынести квалифицированное суждение о двух головах. Хотя, по большому счету, все они козлы, а Вика - козлица. Но двойняшкам надо еще несколько лет, чтобы вырасти, а там уж они разберутся. Во всяком случае, жить станут самостоятельно, что они в этой конуре не видели; подале от ненаглядных папахена с мамахеном, от Вики, от убогости и нищеты. И жизнь навернется на них во всей своей избыточности, с шоколадом, "Макдональдсами", новыми не перешитыми платьями, собственными ван даммами, домами, яхтами и щеночком пуделя. Хрен ли.

Алла и Алик

Если бы она, наблюдающая сверху, не утратила способности удивляться, а она утратила это свое движение, сохранив, тем не менее, возможность печалиться - что тяжелее, или надеяться, она удивилась бы, как Алик, столько времени посвящающий анализу своих действий, переживаний и побуждений ухитряется не замечать, не постигает собственной природы; так же, как рассудительная Алла не знает даже направления, в котором можно шагнуть - не к счастью, нет, хотя бы к примирению себя с миром. Считая мужа уставшим и состарившимся с детства, Алла ошибалась. Супруги перемещались внутри своего странно развивающегося мира почти одинаково. Растянувшееся до тридцати лет отрочество с составлением планов подлинной настоящей жизни, с мыслями, мечтами как все будет потом: от нарядных, наверное, само моющихся кастрюлек до интересной, поглощающей и дающей чувство глубокого морального удовлетворения работы. Алла, правда, пыталась реализовать семейную жизнь как настоящее, но, не встретив должной поддержки, отложила на будущее, как и все остальное. Их сверстники существовали в бурных или гладких потоках событий своей личной судьбы, шли напролом, принимали решения, коверкали жизни - себе или близким, возносились выше ожидаемого или падали ниже представимого, жили неправильно и подлинно. Алла и Алик смотрели и переживали.

Да, в этом все отличие. Одни живут, другие переживают. Переживают, в смысле пережидают. Что все как-нибудь устроится. Они не были ленивы или бездеятельны, лишь страшились совершать лишние движения. Потом, потом, когда все устроится. Ведь неловким движением можно навредить, причинить боль - не себе, с собою, ладно, разберемся - другим. Их воспитали жить, причиняя другим как можно меньше хлопот и неудобств. Они поверили. Они хорошо учились.

До тридцати шло неплохо. Нормально. Началось внезапно. Алик потерял работу. К Алле все чаще на улице, в очередях стали обращаться вместо привычно-безликого "девушка":

- Девушка, вы последняя? Девушка, вы выходите?

пугающе значительным "женщина":

- Женщина, скажите, чтобы за вами не занимали.

Алла, как женщина осознающая свой ум, решила, что без толку расстраиваться по сему поводу и покорно перешла из отрочества в спокойную зрелость, минуя молодость, подобно тому, как смотрительница туалета тетя Валя миновала зрелость, шагнув из молодости в неопрятную старость. Но контроль за мыслями тяжело дается, то есть, не дается вовсе, зато утяжеляет все, вплоть до жестов. Алла расстраивалась, проиграв молодость, но считала, что переживает из-за некоторой неустроенности, недостаточной обеспеченности, не такой, как мечталось, работы. Отчасти из-за мужа. Дальше думать она себе не позволяла, думала, что не позволяет.

Реакция Алика под воздействием тех же катализаторов протекала иначе. Выбитый из привычной колеи, значение которой отрицал, он, страшась агрессивной действительности и по-прежнему не желая принимать решений, впал в затяжное уныние. Новая непривычная работа, атмосфера вечного чужого пира, множество людей, притом что он, опять-таки, отрицал влияние этой атмосферы на себя, вытолкнули пережитую молодость, выдавили наружу, как уже подсохший прыщ с черной головкой. "Ничего не нужно, ничто не меняется" - упорствовал Алик и влюблялся в Вику, все чаще, охотней сидел с Володей, слушал его истории в рюмочных после утомительной работы. Жаждал нового опыта, неизведанных эмоций и отказывал себе в праве на них. Отказывая, пытался продлить их действие, растянуть во времени, оправдать или осудить себя, для чего часами анализировал не только собственные поступки, но и побуждения. Когда слышал или читал о знаменитостях, выдающихся (в любой области) людях, особенно, когда видел по телевизору таких людей младше себя годами, то злился и недоумевал, как они успели, когда? Ведь он родился раньше, хорошо учился, делал все, что требовалось лучше других. Алик читал в книгах сноски и примечания, даже когда знал значение истолковываемого слова.

Извлечь Аллу и Алика из умозрительного существования могла надеяться только она, та, которая сверху. И только ей это было так важно.

Вика. Среда.

Когда старшая сестра вернулась, двойняшки доложили ей о звонке того, старого, вложив в краткое сообщение все совместно имеющееся пренебрежение и высокомерие. "Старого" означало не только "бывшего", а и обремененного годами. Саму Вику они еще не считали старой, лишь старомодной. Сестра плохо разбиралась в жизни, руководствовалась не теми ориентирами, ежу понятно. Двойняшки доподлинно знали, что Вика никогда не ходила с друзьями потусить в какое-нибудь мало-мальски приличное место. Сейчас, понятно, время упущено, для клубов она все-таки стара, но в прошлом, в позапрошлом году? Нет, не такую жизнь они выберут для себя. Они умнее.

Вика обрадовалась, что Алик позвонил, и тому, что ее не оказалось в тот момент дома, тоже обрадовалась. По всему выходит - Светка права. Если уж такой правильный, такой заморочистый Алик звонит ей в неурочное время, не побоявшись наткнуться на предков, звонит, потому что произошедшее на квартире у Валеры произвело на него впечатление, иначе бы Алик обиделся и две недели переживал; если уж с Аликом сработало, хоть она сперва и решила, что ничего не вышло, то Валера точно сядет на крючок. И наконец-то Вика пристроится. Пусть, в худшем случае, Валера не соберется жениться. Но он такой настоящий, такой, ну такой, одним словом. Подарил конфеты, а хотел еще что-то подарить, так и сказал, что у него для нее еще один подарочек, но позже. От Алика Вика ничего, кроме переживаний, не видела. Это поначалу, на фоне папашки, Алик показался ей, чуть ли не сказочным принцем. Да уж, семейка у Вики та еще. Единственное, что во всей их семейке ценное и настоящее, кроме двойнят, которые неизвестно еще во что вырастут - материны серьги.

Синие выпуклые камушки, гладкие-гладкие, как шелк, круглые и блестящие, как зрачки зверька, окруженные настоящими бриллиантами, пусть мелкими, но самыми что ни на есть настоящими в золотой потускневшей оправе. Тяжелые, старинные, еще прабабкины серьги, пережившие три поколения, войну, блокаду, перестройку и много чего. Мать не носит их, у ней и уши не проколоты. У Вики проколоты, но мать разве даст? Померить дает только при себе, а так прячет незнамо где, Вика искала. Правильно, что прячет, иначе папаша пропьет. По честному серьги должны Вике достаться. Но Вика иногда этого боится, хоть и очень хочет. Ей кажется, что серьги за столько лет и поколений "оживели", переросли своих хозяев. Мать безусловно считает их больше себя, они настоящая ценность, подлинное, не то, что жизни матери или отца. Вика помнит, как приезжала к ним тетка, папашкина сестра. Провинциалка жуткая, говорит неправильно, "г" как "х", словно с Украины приехала, стыдно за нее в магазине. Но при этом такая энергичная, оборотистая. Папаша при ней боялся шуметь, тихий-тихий сидел. Он как раз из запоя вышел, это тоже тихости прибавляет. Тетка тотчас на него наехала за пьянство, и на мать заодно, чуть не "подшила" тогда отца. Подумать только, он ведь согласился подшиваться. Малость помешала, совсем ерунда - отсутствие денег. Вроде и не много надо, но мать и так вся в долгах, за квартиру, черт знает, сколько не плачено. Тетка уговорить-то уговорила, но из своих денег не отстегнула, еще чего. Стала матери указывать: пойди, займи у кого-нибудь. А у кого та займет, никто ей в долг не верит больше. Когда на своем заводе получку получает, там в очередь выстраиваются - вернуть давно одолженное. Домой меньше половины приносит. Отец и подавно денег не видит, поскольку дольше месяца нигде не работает. Вика, дура, что ли, из своих давать? И так, считай, на ее деньги жратва покупается. Тетка пораскинула мозгой и говорит матери, чтоб серьги в ломбард заложила, за бриллианты много дадут. Мать ведь эти серьги всем под нос сует, и тетке хвасталась, не успела та порог переступить. Вот когда Вика поняла, что серьги больше матери, что серьги - это отдельное, над всеми стоящее существо. Тетка же не продать предложила, заложить всего лишь. А мать как выпрямится вдруг, грудь вперед выдвинула. Вика ее всегда считала низенькой, а тут мать разом выросла, даже толще стала, как сверкнет глазами - это мать-то! Обычно с ней даже двойнята легко справляются. И спокойно без крика, на который никто никогда не обращает внимания, отвечает: - Ни за что! - Блин, прямо королева в изгнании. Прямо, без единого мата или всхлипа. Тетка сразу замолчала и не заикалась про серьги, хотя про "подшивку" еще три дня зудеж был, но денег не достали, тетка уехала, папашка запил. Но Вика поняла, как вещь - серьги - может человека преобразить, да что там человека, ее собственную мать! Словно поселили в нее на мгновение чужой гордый и блестящий дух, хотя Вика ни во что такое не верит, но мало ли.