Константин Бальмонт - Том 6. Статьи, очерки, путевые заметки Страница 24

При этом бешеное позванивание звоночками сверху вниз, что создает тройной ритм.

Вот один из напевов, сопровождающих танец рутубури.

Стебель цветет. Стебель одет.Цветом одет. Выступил цвет.В зреющий цвет стебель одет.Выше ростет зреющий цвет.Светит цветок. Птичка синек,Птичка синек – с веточки скок.Вся огонек, вся как цветок.Звонко поет птичка синек.Птичка синек – вниз от сучка.Вниз от сучка. Влага близка.Влага близка – пенью синька.Капля близка, дождь для цветка.

Ориген говорит, что видимый мир научает нас касательно и мира невидимого, что земля содержит образы вещей небесных, дабы посредством этих низших предметов мы могли восходить к тому, что вверху. Эту мысль можно найти во многих философиях, и эта мысль есть ничто иное, как христианское и философское отображение и видоизменение тех состояний, которые весьма знакомы уму первобытному.

В личном ли моем детстве, или в моем детстве историческом, ища точного образца, безупречности законченного типа, я всегда остановлю свой взгляд на звере, ибо он совершенен и точен в своем поведении. Житель ли я Нильской долины, тех дней, когда я очень дружил со змеями, или я древний Мексиканец, обожавший Вицлипохтли, стрелометно-быст-рого бога-колибри, или я древний Перуанец, гордившийся происхождением от того или иного зверя, но сменивший почитание звериных предков на поклонение Солнцу, – я, смотря вокруг себя, ищу непременно образца, превышающего мои силы и возможности, и выбираю его своим девизом, делаю его своим знаменем. Я умею хорошо плавать, – но разве могу я плавать, как рыба, и жить под водою, как водяная крыса? Я быстро бегаю, – но могу ли я сравниться с оленем и кроликом? И силой не сравниться мне с тигром. И я не умею летать как птица. Все мои способности естественно являются для меня чем-то само собой разумеющимся. Все, что во вне, тем самым кажется мне таинственным, непостижимым, божеским, влекущим, ведущим меня.

И это уже – в том или ином смысле – навсегда.

Шакал и сокол, один – сумеречный, другой – утренний, поведут меня в храм Египетский. Змей и дракон не отступят от меня в храме Китайском и Мексиканском. Змей заманит меня и в Индусский храм, а в лике униженном возникнет предо мною и в Христианской церкви. Бык Алис, изменивши свой лик, войдет вместе с львом в Апокалипсис. Над Вишну, воплотившимся как Кришна, будет виться голубая пчела, а Петр Капуанский, грезя о Вознесении, назовет Христа – пчела эфирная, небесная пчела, и летучая медвянка послужит образом для многих святых, для собирателей душ в благоговейности, как образ пчелы был иероглифом Фараонов, собравших воедино царство Юга и царство Севера. Орлята, глядящие на Солнце, вознесут мой взор к цветным стеклам Собора. Сфинксы и василиски поселятся в Средневековом аббатстве. Пеликан, раздирающий свою грудь, чтоб накормить птенцов, глянет на меня из Средневекового бес-тиария. Рыбы морские приютятся в псалтыре Изабеллы Французской. Голубь, покинув богиню Любви, улетит в Русское село и в Русскую деревушку. Птицы и звери поведут меня по всей Земле из конца в конец.

Солнцепоклонничество

Солнце, Божие ты время,

Солнце, Божия пшеничка.

Солнце стало сильнее после зимнего своего поворота, и мы чувствуем, что издали к нам идет Весна.

С пробуждением почек, закрасневшихся, с первыми зелеными побегами, удивляющими нас первичностью своего изумрудного цвета, с первыми, еще желтоватыми, еще лишь зеленоватыми, беспомощными листочками, которые быстро превратятся в широколиственный, шуршащий и шелестящий убор, с первыми – в который раз первыми – рассыпавшимися брызгами пения жаворонка, раззвеневшимися блестками сверкающего ожерелья, с похожими на виолончель руладами дрозда, прежде всех птиц запевающего свою песню утром, с первыми приступами нежной тоски, с первыми влюбленностями, дрожащими в застенчивых и смелых глазах.

Солнце все то же, снова и снова, и никогда не надоест. Ибо Солнце кончается и начинается Зарей, а Заря дарит свежие, заревые чувства, бодрость членов, улыбку и рождающееся в горле пение, способность любить себя и весь мир.

Австралийские дикари считают Солнце женщиной и называют ее Окэрка. Об этой Окэрке существует сказание:

Когда Окэрка родилась,На небе был Восточный час,И распустился там цветок,Он называется Восток.Пошла гулять. Идет. Плывет.Прошла весь синий небосвод.Вдруг видит: жаром полный сад.Он называется Закат.В саду глядела на цветы,И захотела темноты.Нырнула в Море, скрылась прочь.Зовут то Море в мире Ночь.«А где же первый мой цветок?»Окэрка снова на Восток.И новый цвет блестит, горя.Он называется Заря.

Изначальная тьма довременного Хаоса полна чудищ и ужасов. Она густая, влажная, подобно морю из черной смолы растопленной; прикоснешься, – прилипнешь, не выпутаешься из тьмы. Она хватает, захватывает, цепляется, потопляет, всем, кто в ней, придает искаженные формы, искривляет, уродует, сталкивает враждебно лик с ликом, все лики делает безликими, несуществующими, лишь призрачно существующими во взаимопожирании и взаимопотоплении, где поражение мучительно, а победа не доставляет радости, цепкая Тьма, злая Тьма, чернит, тяготит, захлестывает.

Солнце, рождаясь ребенком, тронет ее слабым лучом, и в одном малом просвете – неистощимость надежд, и мировая победа, светлоликое торжество, равномерное воцарение стройности над безобразностью.

Храмовая надпись в одном из святилищ Египетской богини любви, Гатор, гласит: «Солнце существует от начала, поднимается ввысь, как сокол, из средоточия почки лотоса. Раскроются двери лепестков цветочных в сапфирно-цвет-ном блеске, и отделит оно ночь от дня. Ты поднимаешься ввысь, как змея священная, как дух живой, создавая восходы и лучисто сияя в блистательном лике своем, в ладье солнечного восхода. Божественный мастер, чей образ в храме Тентиры пребывает в сокровенности, через дело свое становится творцом мира. Как Один возникая, умножается он миллионнократно, когда свет из него происходит в лике дитяти».

Это – слова о Солнце, прошедшие через многовековую утонченную культуру. Слова Австралийца о том, как Солнце зажглось, дышут первобытной простотой и сказочной прихотливостью.

Солнца не было тогда,Лишь вечерняя звезда,Да денница вышины,Да кровавый круг Луны.И в лесах, над лентой рек,Не являлся человек.Только звери там в лесах,Только птицы в небесах.И у птиц тогда крылоБыло длинно, как весло.И во мгле тех дней-ночейКаждый зверь был пять зверей.Каждый – пять, иные – семь,И была повсюду темь.Всюду – когти, всюду – зуб,Видишь – гору, смотришь – труп.Всюду – хлопанье крыла,Всюду злоба, всюду мгла.Так вот бился зверь Брэльге,В Динэване мня врага.Динэван его крылом,А Брэльге – хвостатым ртом.Хлещут, плещут, длится бой,Силы равны меж собойВдруг Брэльге смекнул: «Найду!»К Динэванову гнезду.Взял яйцо и в небеса.3-з-зить – лети, моя краса.А на небе был костерПриготовлен с давних пор.Разлетелося яйцо,Глянь, – там светлое лицо.В хворостинках от желткаВстали змейки огонька,Золотой он вырос в шар,В огнеблещущий пожар.И в оконце, в небесах,Солнце вспыхнуло в ночах.Вышло, бродит на лугу, –Видишь, видишь, я не лгу.

В другом Австралийском предании происхождение Солнца изъясняется иначе:

Солнце создал Гром. Сказал:«Будь!» И прочь прогрохотал.Солнце – светлая жена,Громом в бурю создана.Две ноги всего ей дал,А ходить ей приказал.Две ноги, и много рук,Видишь, сколько их вокруг.

Любопытно, что Австралийский образ Солнца, у которого много лучей-рук, мы видим и в Египетской символике, в религиозном замысле благородного утонченника, Ахэна-Атэна, Амен-Готепа Четвертого, вознесшего превыше всех богов Солнечный диск с простирающимися дланями-лучами. Образ – одновременно и означительно-отвлеченный, и непосредственно-живой, дающий нам чувствовать, что Солнце – существо благосклонное, связанное с нами и со всею Землей близким касанием руки, волевым устремлением протянувшихся пальцев.

Когда первые Инки соединили первобытных жителей Перу в цельное, единое царство, Перуанцы находились на начальной ступени Всебожия. Последний инка Гарсилясо де-ля Вега, обращенный Испанцами времен завоевания в Христианство, описал в своей книге этих праотцев своих и постепенное введение, волею Инков, Солнцепоклонничества.