Лев Овалов - Двадцатые годы Страница 25

Ой, полным-полна моя коробушка,

Есть и ситцы и парча.

Пожалей, моя зазнобушка,

Молодецкого плеча!

Только что никого не было, а девок уже видимо-невидимо, кто с рожью, кто с пшеном, а кто и с яичками, всем хочется погрызть яблочков. "Стой, мил-лай!.. Гарнец - десяток. Известно чего, яиц. Курячьих, курячьих..." Откуда-то из-за изб высыпали ребятишки. Почем наливные? Завтра сгниют, а сегодня сжуют. Федосей расхваливает товар, а его не надо хвалить. Яблочки так себе, слабое яровое яблочко, да еще вперемежку с падалицей. Славушка знай себе орудует гарнцем. Ссыпает зерно, накладывает яблоки. Вот тебе и задание по изучению настроений. Торговля с возу! Эй вы, купчики-голубчики... Тпру!

18

Быстров со Славушкой в исполкоме. До чего же здесь пусто! Все поразъехались, поразбежались. Кто по обязанности, а кто и по трусости.

Никитину страсть как не хотелось уезжать, а потащился с документами к Туле, бумага не золото, не ограбят, но оделся попроще, если где задержат: "Мобилизовали, вот и везем".

Еремеев прощается с какой-нибудь девкой, а у самого ушки на макушке, все слышит - где, что, откуда. Девка, сама того не ведая, докладывает обо всем, что деется по деревне...

Константин Быстров - его почему-то считают двоюродным братом Степана Кузьмича, хотя они только однофамильцы, - тихий мужичок, по должности завсобесом, где угрозой, где уговором отнимает у мужиков коней, суля по возвращении из эвакуации золотые горы: "Вернемся, прирежем тебе сверх нормы, богом клянусь, три, нет, четыре десятины земли".

Зернов сидит дома, надеется, что его забыли... Но Степан Кузьмич никого не забудет. Даже Зернова. Хоть и не любит его. Но во имя революции приемлет и Зернова и Никитина.

И лишь немногим из тех, кто остается, он доверяет так, как Ознобишину. Это его глаза и уши. Зайчонок, как поглядишь! Но от зайца в нем только быстрота... Покажи, маленький, на что ты способен!

Сумерки. Быстров и Славушка в большой пустой комнате. Мальчик и Революционер.

Степан Кузьмич поставил ногу на стул, обнял колено, голос приглушил, точно сказку рассказывает.

- На Озерне, повыше омута, над поповским перекатом, вверх, в березняк, за кустами... Умеешь по-перепелиному? Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить! - Он втягивает губы и певуче нащелкивает тонкий перепелиный клич: Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить!

Славушка повторяет, но у него не получается.

Отвлекает их тарахтенье тарантаса.

- Есть кто?

Высокий небритый сероватый человек в потертой солдатской шинели и черной суконной шапке-ушанке, подбитой заячьим мехом.

Быстров соскочил со стола.

- Афанасий Петрович? Здравствуйте, товарищ Шабунин!

- Здравствуй, Степан Кузьмич... - Приезжий взглядом обвел комнату. - А где же остальные?

- Нормально, по огородам, за околицей.

- А это кто?

Шабунин оценивающими глазами смотрит на Славу.

- Руководитель местной молодежи.

Шабунин слегка улыбается.

- Не мал?

- Мал, да дорог, - серьезно отвечает Быстров.

- Цыпленок, - с сомнением, как кажется Славушке, произносит Шабунин и задумчиво добавляет: - Что ж, посмотрим, цыплят считают по осени...

- А у нас как раз осень, - говорит Быстров. - Волкомпарт доверяет ему.

- Ну если волкомпарт...

- А к нам каким образом?

- Поделили уезд и разъехались, хотим знать, что оставляем и что найдем.

В комнате темнеет. На стенах белеют пятна. Портреты вождей Быстров эвакуировал вместе с бумагами исполкома.

Славушке ужасно не хочется, чтоб его прогнали.

Шабунин опускается на диван, пружины сразу продавились.

- Докладывайте обстановку.

- Документы отправлены под Тулу с секретарем исполкома. Учителя предупреждены, занятий не начинать. Население тоже. В случае, кто подастся к деникинцам, ответит по всей строгости...

Шабунин нетерпеливо перебил:

- Ну а сами, сами? Коммунисты эвакуировались?

- Не проявившие себя оставлены по домам.

- А проявившие?

- Сформировали отрядик.

- Что будете делать?

- То здесь, то там. Советская власть не кончилась...

Шабунин пытливо смотрел за окно. Вдалеке кто-то кричал. Визгливо, жалобно. То ли кто кого бьет, то ли жалеет.

- Уверены, что Советская власть не кончилась?

- Уверен.

- И я уверен.

Славушка слушал завороженно. Вот какие они - коммунисты: ни тени сомнения!

Шабунин сжал губы, покачал головой, точно что-то сказал самому себе, и лишь потом обратился к Быстрову:

- Должен сказать, что положение весьма катастрофическое... - Сердито посмотрел на Славушку, точно тот во всем виноват, и пригрозил ему: - А ты слушай, да помалкивай, партия языкастых не терпит.

Его учили помалкивать, но лишь много позже он узнал, что не болтать языком и жить молча не одинаковые вещи.

- Малоархангельск мы сдадим. Сдадим Новосиль. И Орел, вероятно, сдадим. Фронт откатится к Туле. Но Тулу не сдадим. Это не предположение. Так сказал Ленин. Они рвутся к Москве, но мы отбросим их и погоним и, чем меньше перегибов с крестьянами, тем скорее погоним... - Встал. - Мне еще в Покровское.

Быстров тряхнул головой, льняная прядь наползла на глаза, рукою взъерошил волосы.

- Разрешите обратиться... К уездному комитету партии.

- Обращайся. - Шабунин поморщился. - Знаю, что скажешь, и наперед говорю: отказ.

- Много коммунистов ушло в армию?

- Послали кой-кого. Но кой-кого придержали. Тыл - фронт. Требуется разумное равновесие.

- Архив отправлен, исполком эвакуирован, к появлению врага все подготовлено. Разрешите на фронт? - Голос Быстрова сорвался. - Афанасий Петрович, я очень прошу!

- Нет, нет, - сухо обрезал тот. - Мы не можем оголять тыл. В армию всем хочется, а отодвинется фронт, кто здесь будет?

Он молча протянул Быстрову руку, потом Славушке.

Втроем вышли на крыльцо. На козлах тарантаса дремал парень в брезентовом плаще.

- Селиванов!

Парень встрепенулся, задергал вожжами.

- Давай в Покровское.

На речке кто-то бил вальком, полоскали белье.

- Все нормально, - негромко сказал Шабунин и, сидя в тарантасе, озабоченно спросил: - А в своих людях, Степан Кузьмич, вы в них уверены?

Вместо ответа Быстров сунул в рот два пальца и свистнул, и тотчас издалека послышался такой же свист.

- Отлично, действуйте, - сказал Шабунин. - И запомните: от имени уездного комитета я запрещаю вам даже думать о том, чтобы покинуть волость... - Он легонько хлопнул кучера по спине. - Поехали.

- Кто это? - спросил Славушка.

Тарантас затарахтел.

- Самый умный коммунист во всем уезде, - похвастался Быстров. Председатель уездного совнархоза.

Свистнул еще раз, появился Григорий с лошадью, Быстров перехватил у него поводья, вскочил в седло, наклонился к мальчику.

- Иди, не надо, чтобы тебя здесь видели.

Теперь, когда война приблизилась вплотную, подчиняться следовало беспрекословно.

- А ну, как кричат перепела? - окликнул Быстров мальчика, когда тот почти растворился во мраке. - Ну-ка!

Славушка подумал, что это очень неконспиративно, но подчинился опять.

- Пиить-пить-пить! - ответил он одним длинным и двумя короткими звуками: - Пиить-пить-пить!

И задохнулся от предвкушения опасности.

19

Удивительный день, солнечный, прохладный, безлюдный. Небо голубое, лишь кое-где сквозистые перистые облачка. Легкий ветерок приносит дыхание отцветающих лип, а если вслушаться, то и жужжание какой-нибудь запоздалой пчелы, еще собирающей нектар для своего улья.

Пахнет старым устоявшимся деревом и пылью, благородной пылью на полках книжных шкафов.

В библиотеке тишина. Андриевский пишет. Славушка в громадном кресле павловских времен, вплотную придвинутом к окну. На коленях у мальчика книги. Он поглощен поисками пьесы. Какой-нибудь необыкновенной пьесы. Мольер, Херасков, Луначарский. А за спиной Андриевский. И все пишет. Что он пишет? Письма родственникам в Санкт-Петербург, как неизменно называет он Петроград?.. А может быть, заговорщицкие письма? Любить Советскую власть ему не за что...

Синее небо. Сладкие запахи. Зеленые тени. Тургеневский день. День из какого-нибудь романа. Из "Руднева" или "Базарова". Впрочем, Базарова не существует. "Отцы и дети". Отцов и детей тоже не существует. Андриевские не отцы, и Ознобишины им не дети.

- Что это вы тут пишете?

Негромко, спокойно и неожиданно. Славушка поднимает голову. Откуда он взялся? Быстров в дверях библиотеки. Похлопывает хлыстиком по запыленным сапогам. Все думают, что он уехал, а он не уехал. Появляется то тут, то там, даже вот в Народный дом завернул.

Небрежный взгляд на Славушку.

- А, и ты здесь...

И снова любезно, спокойно и негромко Андриевскому:

- Что пишете?

Андриевский встал, стоит.

- Письма.

- Интересно...

Быстров протягивает руку, и... Андриевский подает ему свою писанину.

- Мечтаете вернуться в Петроград?

- Родной город. "Годной гогод".

Письма возвращаются царственным жестом - мол, все в порядке.