Валерий Попов - В городе Ю (Рассказы и повести) Страница 25

И так же внезапно исчез.

Ну, тип! Я лежал, радостно улыбаясь, хотя понимал, что появление здесь Дзыни мне пригрезилось.

Потом я незаметно уснул и вдруг, резко проснувшись, сел на кровати. Было еще темно, но во дворе уже светилась цепочка окон - путь в операционную.

Я встал, умылся, почистил зубы. Побрился.

Потом, не снимая пижамы, лег на кровать, стал читать найденную в тумбочке растрепанную книжку - почему-то про подводное плавание.

В коридоре вдруг послышалось тихое дребезжание тележки... За мной?.. Мимо. Снова лежал, читая, прислушиваясь к звукам в коридоре... Все! Наверное, уже не придут, наверное, отменили.

И когда все сроки, казалось, минули, неожиданно растворилась стеклянная дверь, появился Федя.

- Пошли?

- Как?.. Прямо так?

- Конечно!

Встал, стал искать в тумбочке амулет, который мама мне дала, не нашел. Ну, ладно! Пригладил только волосы...

Федя, гигант, шагает широко, трудно за ним поспеть!

По галерее подошли к белой двери с надписью "Операционная. Посторонним вход воспрещен". Вошли. Резкий запах лекарств. Свернули в большую комнату. Забрался с табуретки на узкий высокий стол. Сестра тут же не видимыми мне завязками привязала к столу руки и ноги. Я стал сосредоточенно смотреть на висящий под потолком большой блестящий круг со светильниками, и вдруг светильники матово зажглись. Я быстро отвернулся. Потом надо мной повисло лицо Федора, закрытое до глаз марлевой повязкой. Он сожмурил оба глаза, видимо, подмигнул и опустил перед моим лицом белую занавеску.

Я лежал неподвижно, потом вздрогнул, почувствовав, как в живот воткнули что-то круглое и толстое.

Ввели наркоз.

Потом я понял, что меня разрезают, медленно, с хрустом продлевают разрез все дальше. Федя о чем-то тихо заговорил с сестрой. Я почувствовал, что внутренности мои оттягивают в стороны какими-то крючками - мелкими, острыми, вроде вязальных.

Потом стали нажимать чем-то тонким и твердым, вдавливать что-то внутрь меня.

- Больно? - спросила сестра.

- Нет.

- А почему тогда надуваете живот? Не надувайте, вы не даете нам ничего сделать!

Значит, они ничего еще не сделали!

Снова началось растягивание, потом - вдавливание.

- Больно? - услышал я голос сестры. - Вам нельзя больше добавлять наркоза. Терпите. Я лежал, глядя в потолок.

- Все! - вдруг сказал я.

Все поплыло, затошнило меня, никак не вздохнуть...

- Что? - появляясь, словно издалека, спросила сестра.

- Что-то не то.

- Дышите! - строго проговорила она.

Потом около моего лица оказались двое в белых шапочках. Один держал в ладони трубку, другой - тампон. Щекотка нашатыря проникла в ноздри.

- Все! - шумно вздыхая, с облегчением сказал я.

Прохладная девушка, оказавшаяся рядом с моей головой, тампоном промокнула мне пот.

Потом началось короткое щелканье - вроде бы ножниц.

Я скосил глаза на стенные часы. Операция продолжалась пятьдесят минут!

Но главное - дверь в операционную так и ходит ходуном, входят и выходят разные люди, скучающе смотрят на меня, обращаются к Феде: "Федя, ты взносы уплатил?!" Или: "Федя, ты скоро освободишься?"

- Э, э! - сказал я. - Друзья! Может, не стоит вам отвлекать хирурга?

Тут я почувствовал колоссальное облегчение.

- Ну, все! Самое страшное позади! - улыбаясь, сказала прохладная девушка.

Потом начались тонкие укольчики, видимо, от иглы - и все в одном и том же месте! Что они там, вышивают, что ли?

Потом я вдруг увидал, как с потолка зигзагами спускается пушинка.

- Э, э! Куда? - Я стал ее сдувать.

- Не надувайтесь же! - уже с отчаянием проговорила сестра.

Я услышал шершавые звуки шнурования.

Потом я увидел огромную белую спину Федора, выходящего из операционной.

- Что? Вспылил? - улыбаясь, спросил я прохладную девушку.

- Все! - ответила она.

К столу подкатили каталку, меня перевалили на нее. Я ощущал блаженство и покой.

Весело крутя головой, я ехал по широкому коридору.

Когда меня привезли в палату, откуда-то снова вдруг появился Федя, помог переложить меня на кровать и быстро удалился.

- Ну как? - поворачиваясь ко мне, спросил сосед.

- Чуде-есно!

Снова появился Федя, уже успокоившийся.

- Ну, ты клиент! - покачал головой. - Ты зачем все время живот надувал?

- Видно, для важности.

- Ну, ничего! Весь кошмар позади. Старик, первая у меня операция!

- Старик, и у меня!

Мать пришла, часа полтора посидела.

Следом Леха. Начал жаловаться на тяжелую свою жизнь:

- ... Я говорю ей: "Ты ж знаешь, многих только после смерти признавали!" А она: "Ну, так умри скорей! Не пойму, что тебя удерживает?!"

Леха зарыдал.

Я в таком моем положении должен был его еще и утешать!

- Ничего! - говорю ему. - Все отлично!

Он вдруг начал каракули мои рассматривать, которые я в блокноте чертил, лежа на спине, обливаясь потом.

- Мне бы твою усидчивость! - непонятно буркнул.

... На пятый день Федя долго мял шов, морщился.

- Что? Нехорошо?

- Да. Нехорошо. Инфильтрат. Затвердение шва. Так что извини, если что не так.

- Ничего-о!

Все в палате начали понемногу шевелиться, вставать - и вот по комнате ковыляют белые согнутые фигуры, заново учатся ходить.

На двенадцатый день кто-то украл мою ручку-шестицветку! Замечательно! Всюду жизнь!

И вот - утро, когда я выписался. Рано, часов в пять, только открылись ворота, я уже выскочил. Было тихо, светло. Вдалеке кто-то пнул на ходу ногой - шарканье пустой гуталинной банки по асфальту.

В шесть оказался я возле дома Лехи. Дом, освещенный солнцем, еще спал. Цветы на балконах стояли неподвижно и настороженно. Но Леха, к моему удивлению, бодрствовал.

- Да... жизнь не удалась! - сказал он, когда я, хромая, вошел в залитую солнцем кухню.

- Удала-ась!

Тут выглянула в кухню Дня, сухо кивнула.

- Болен был, значит?

- Ага! - радостно сказал я.

- А почему не сказал?

- Когда? - Я посмотрел на Леху. Потупившись, он молчал.

- Сам знаешь когда! Когда анализами менялся. Ведь знал!

- Конечно! Часами любовался своей мочой!

Я ушел... А вскоре он на другую работу перевелся.

После этого мы больше почти не общались.

Однажды только пытался прорваться к нему, и то он при этом дома находился, а я в Москве.

Зашел, помню, на Главпочтамт - перевода ждал.

На почте меня всегда почему-то охватывает чувство вины. Вспоминаются все, кому не пишу, и кому не звоню, и кого забыл. Потом вспоминаются те, кто забыл меня, и грусть переходит в жалость - жалость к себе и к своим бывшим знакомым, а потом и ко всем людям, которых когда-нибудь тоже забудут, какими бы замечательными людьми они ни были.

И тут еще, пока я стоял в очереди к окошку, ввезли на тележке груду посылочных деревянных ящичков: больших, средних, мелких и совсем маленьких, крохотных, размером почти со спичечный коробок. Я посмотрел на них и вдруг почувствовал, что с трудом сдерживаю слезы. Тот, кто якобы хорошо знает меня, конечно, не поверит: "Как же, амбал чертов, ящичков ему стало жалко!" Но тем не менее все было именно так. Я предъявил в окошечко паспорт.

Кассирша незаметно, как ей показалось, глянула в лежащую на ее столе записку: "При предъявлении паспорта на имя Елоховцева Виктора Максимовича срочно сообщить в милицию".

Сердце заколотилось, перед глазами поплыли огненные круги. Гигантским усилием воли я взял себя в руки, заставил вспомнить, что моя-то фамилия не Елоховцев! Совсем что-то слабые стали нервы!

Кассирша взяла мой паспорт. Перевода, как и следовало ожидать, не оказалось, и это еще больше усилило мою грусть. Но что-то в ней было приятное. Уходить с почты было неохота. Гулкие неясные звуки под высокими сводами, горячий запах расплавленного сургуча, едкий запах мохнатого шпагата - все это создавало настроение грустное и приятное, как в осеннем лесу. И вдруг моя грусть получила вполне конкретное наполнение: сегодня Лехин ведь день рождения, а я и забыл!

Год уже ему не звонил, и сегодня, в день рождения его, особенно это грустно. Как это постепенно мы разошлись?

Нет, но телеграмму-то уж я могу ему отправить, телеграмма - это уж, как говорится, святой долг!

Сунулся снова к окошечку, посмотрел художественные бланки с цветочками. Да, Леха будет поражен, получив от меня поздравление с цветочком... Совсем, подумает, ослабел человек! Нет, лучше простой честный бланк с простыми душевными словами! Я взял бланк, деревянную ручку и написал цепляющимся, брызгающим пером: "С днем рождения поздравляю, в жизни счастия желаю!" - и подписался.

Приемщица посмотрела на бланк, что-то в нем почиркала и говорит:

- С вас восемь копеек!

- Почему так мало-то?

Составил поздравление своему лучшему другу, и чувств набралось всего на восемь копеек!

- У вас номерная телеграмма, - сказала приемщица, - плата взимается только за номер.

- Как номерная? - уязвленно спросил я.

- Так, номерная. Ваш текст номер четыре. Разве вы не из списка его брали?