Преломление. Обречённые выжить - Сергей Петрович Воробьев Страница 25

Праздновали Новый год в просторном лазарете, отданном под временное жильё механику станции «Мирный» Георгию Ивановичу. Соорудили длинный импровизированный стол из досок, поставленный между двумя койками, на которых и расселась вся полярная братия, оказавшаяся в данный момент на судне. Запасы провизии истощились. Но к праздничному столу подали цыплят табака с рисом и бутерброды-канапе: хлеб, а сверху кружок солёного огурца и колечко репчатого лука. С этой незамысловатой закуской и нехитрой выпивкой мы, трижды встретив Новый год, просидели до самого утра за разговорами.

— Ты ел где-нибудь в мире, кроме России, солёные огурцы и солёные помидоры? — услышал я в разгар застолья начавшийся диалог двух моих соседей-полярников. — И причём помидоры не только солёные, а ещё и зелёные.

— Так у нас страна такая — калёных семечек да солёных помидоров.

— Да я не к тому, что еды на прилавках мало. Её в холодильниках у наших граждан, кстати, всегда полно. Другое дело, где они её берут, когда в магазине только уксусная эссенция да минтай замороженный? Но это в любом случае лучше, нежели наоборот: в магазинах изобилие, а в холодильнике пустыня. Главное — результат. Но я не об этом вовсе. Вот выпили мы с тобой по рюмке водки и закусили солёным огурчиком. А ты знаешь, что эти две вещи созданы друг для друга? Нет ничего лучше, чем закусывать водку солёным огурцом.

— Здесь я полностью согласен.

— А вот ты попробуй шотландский виски, к примеру, этим самым огурцом закусить…

— Вырвет!

— А я как раз об этом и говорю…

В это время начальник станции «Новолазаревская» Лев Иванович, сидящий во главе стола, поднял бокал рислинга и предложил:

— Товарищи, давайте выпьем за наших родных, близких и друзей, которые остались на далёкой родине. И не забудьте написать им письма. Скоро придём в Австралию, там будет оказия — наш самолёт, который привезёт пополнение для «мирян». Через два дня письма будут уже в Ленинграде.

Сидящий по правую руку от меня механик станции «Молодёжная» Владимир Иванович Крупенин, опрокинув рюмку водки в чёрные заросли своей цыганской бороды, посетовал:

— Страшно не люблю писать. Пишешь, пишешь, а мысль убегает вперёд. Не успеваешь за ней. Потом читаешь — ничего толком и не написал, чего хотелось. Всё в голове осталось. Нет смысла бумагу марать.

Кто-то завёл речь о декабристах. Какой диапазон мышления у наших людей! Сначала солёные огурцы — и тут же ключевые вопросы истории.

— Представляете, друзья, — заговорил зимовщик от науки, единственный полярник без бороды, сидящий как раз напротив меня, — в один и тот же год мы отмечаем две знаменательные даты: 150 лет открытия Антарктиды и 145 лет декабрьского восстания. Такова наша история — одни русские офицеры возглавили поход к неизвестному материку, существование которого было тогда под большим вопросом, а другие — через пять лет возглавили поход против самодержавия. Одним он удался на славу, а другие потерпели фиаско. Почему?

— А потому, — пояснил сосед с русой бородой, — что первые были истинно русскими людьми, пусть даже и с остзейскими корнями, заботящиеся о славе России, а вторые — тоже русские, но смотрящие на Запад и желающие перевернуть Россию с ног на голову.

— А Рылеев? — вставил своё слово Владимир Иванович.

— У него только фамилия русская, а шнобель еврейский.

— Так что ж, его за шнобель в Сибирь сослали?

— Никуда его не ссылали.

— Ну как же не ссылали! — возмутился Владимир Иванович. — За ним ещё графиня поехала… Чтоб ей пусто было! Как её?.. Ну, вроде жена его. Как её звали-то, болезную? Имя из башки начисто вылетело.

— А ты водочки прими ещё на грудь, может, и вспомнишь, — стали советовать доброхоты.

Но тут Георгий Иванович, будущий механик станции «Мирный» и мой наставник по рефустановкам, решил поставить точку в дискуссии:

— Твоего Рылеева в Петропавловской крепости повесили, да будет тебе известно.

— А за кем же она тогда поехала? В Сибирь… Поехала ведь! Графиня эта…

— Из солидарности, наверное, — сделали предположение.

— Ну вот! А раз поехала, значит, ссылали там кого-то. Пусть и не Рылеева. Пестеля, к примеру. А кто-то здесь говорит, что вообще не ссылали. Ссылали!

— У Пестеля шнобель, кстати, тоже немаленький, — раздался опять знакомый голос.

— А ты видел его хотя бы, Пестеля этого, чтобы о его шнобеле рассуждать?

Тут гвалт настоящий пошёл: одни защищали декабристов, другие поносили. Первые говорили, что они свободу, равенство и братство хотели принести в Россию, вторые якобы соглашались, но добавляли, что при этом русские корни подрубали. И конца этому спору, казалось, не было.

Владимир Иванович Крупенин, раскачиваясь как маятник, сквозь зубы, вполголоса повторял одну и ту же мантру:

— Дай Бог мне вынести всё это и не сорваться. Дай Бог мне вынести всё это и не сорваться…

В три часа ночи, когда отметили Новый год по Москве, я решил посмотреть, что делается снаружи и заодно проверить рефрижераторные фуры, стоящие на палубе. Судно плавно переваливалось на идущей по корме океанской зыби. Оно то поднималось, то опускалось среди гороподобных водяных валов. Справа по борту виднелась груда островов с чёрными пилообразными очертаниями, похожими на челюсть гигантского чудовища. Клыки этой челюсти выпирали из воды высоченными острыми пиками, за которые цеплялись густые тёмно-синие облака. Архипелаг выглядел сказочно-монументальным. Над ним сквозь рваную брешь облаков, будто пробитую камнем Голиафа, был виден один лишь Млечный Путь. По воде разлилась тонкая серебристая амальгама — размытое отражение далёких звёздных скоплений. Большой альбатрос зашёл в кильватер, как одинокий самолёт, опустивший закрылки и идущий на посадку.

Палуба парохода была пустынна. И только я и штурманская вахта на ходовом мостике наблюдали эту фантастическую картину. Жаль, этого не видел Куинджи, единственный, кто мог бы запечатлеть Индийский океан в свете Млечного Пути. Или в крайнем случае матрос-водолаз Эдуард Кукса со своим рабочим этюдником, палитрой и набором колонковых кистей. Но Куинджи уже не было на этом свете, а Кукса пробивался на судне «Василий Федосеев» сквозь ледовые поля к станции «Мирный». Где его ждали совсем другие виды и другие краски.

Внизу, в металлическом склепе, шли горячие дискуссии об открытии Антарктиды, о шнобеле Рылеева, о солёных огурцах, а здесь была безмолвная картина мироздания, поражающая своим величием и бесстрастием, для которой нет ни дат, ни слов, ни даже, возможно, самого человека. И любые сказанные слова кажутся нелепыми и бессмысленными.

Через полчаса, наполненный дыханием вселенной, основательно промёрзший на ветру, я наконец спустился в наш склеп к праздничному столу.

В лазарете разливали разведённый спирт, презентованный Львом Ивановичем.