На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов Страница 26

Он осторожно поправил ее, сказав, что это и его город, но она не согласилась-как же, столичным жителем заделался, в люди вышел, сюда наезжаешь на отдых — какой он тебе родной город? Родной, Петранка, родной, защищался он, на что она криво улыбнулась: какая там Петранка, была Петранка да сплыла, сам видишь… Ну, что поделываешь? Все книги пишешь, внуки есть, вот у меня трое, некогда в зеркало на себя посмотреть, мужу дали пенсию по инвалидности, упал с лесов, жалуйся не жалуйся толку никакого. Она смотрела на него в упор желтыми глазами, в их глубине было нечто вроде затаенного гнева или скрытой зависти — он так и не понял, что именно, и спросил себя, виноват ли он чем перед ней и когда успели пожелтеть ее глаза ведь в те счастливые годы они были светлыми, зовущими. Он ответил что-то неопределенное и по чувствовал, что трещина, которая пролегла между ними сразу, как только они глянули друг на друг здесь, на тротуаре, расширилась, превратилась в пропасть, будто предупреждая: хватит, идите каждый своей дорогой…

Машина мчалась мимо лесистого плато, сверху из иллюминатора идущего на посадку самолета, он казалось не таким диким и нетронутым, было видно, что оно изрезано дорогами и тропками, усеяно домами отдыха, расчерчено линиями электропередачи. А ведь было время, когда полдня ходишь — и не встретишь ни души. Здесь они бродили с Петранкой. Что это было: какое-то забытье, сумасшествие плоти, раз не осталось никакого следа, кроме чувства досады и зависти с ее стороны? Неужто так будет и с Маргой? В этом есть какая-то предопределенность, рок, что ли, огромная, подавляющая нас иллюзия жизни: именно то, что, кажется, бесповоротно сделалось частицей тебя самого, вошло в плоть и кровь, с течением времени улетучивается, исчезает даже в воспоминаниях. Воистину недолговечна и лжива, когда она не кровная, наша привязанность к другому человеку, мимолетны любовные чувства. Почему это так? Может быть, потому, что они возникают на зыбкой почве сладкого самообмана о прекрасном и возвышенном? Вряд ли. Скорее, это инстинкт, влечение плоти, вечно неудовлетворенной, ищущей разнообразия и новизны. По-видимому, любовное чувство по природе своей — мотылек, вечно устремленный к новому цветку, пыльце и тычинкам, и если удовлетворение ума в проникновении, то чувственное наслаждение — в прикосновении.

Но разве чувство может быть только любовным, неужто злоба и зависть, например, — не чувства? Тогда почему они столь долговечны? И верно ли, что злоба круче замешана, чем доброта, что первой движет главным образом выгода, а второй — порыв? Он сидел в мчавшейся машине, закрыв глаза, и перед ним вставали то осыпи на южном склоне плато, то наросты на южных отрогах Хемуса и Родопских гор, которые он видел когда-то с самолета. Да, какая-то гигантская волна обрушилась на наши земли с севера и унесла их на юг, открыв степным нашим предкам доступ к погруженной в руины забвения Элладе и процветавшей Византии.

Дома он застал Маргариту. Она лежала в старом кресле-качалке, на ней был халат. Лицо лоснилось от какого-то крема, и ему показалось, что он видит манекен.

«Поджидает!» — подумал он, крикнув снизу:

— Сейчас посмотрим, кто к нам приехал, не послав о себе весточки!..

Но голос его прозвучал неуверенно.

Маргарита отложила книгу и безмолвно следила, как он грузно поднимается по лестнице. Они не поцеловались, она не подала ему руки. «Повздорила с Елицей, теперь мой черед», — горестно предположил он и облокотился на перила.

— С приездом, — сказал он примирительно, — и милости просим.

— А хлеб-соль не вынесешь? — процедила Маргарита.

— Марга, если я чем-то обидел тебя, отнеси это на счет моего характера. Утром я был у тебя дома.

— Где?

— Улица Янтра, восемь, я там ночевал.

— Как это?

— Ужинал у Весо, мы тебе несколько раз звонили, в конце концов я не выдержал и пошел сам.

Маргарита обмякла, рука ее повисла, почти коснувшись пола.

— И чем же закончился обыск?

— Марга, ты несправедлива.

— Можно мне узнать, зачем ты ездил в Софию?

Нягол немного подумал и рассказал об утренней беседе и об ужине с Весо. Маргарита слушала, застыв в неудобном положении, халат распахнулся, открыв соблазнительно белевшие голые ноги.

— Баста! — крикнула она, не меняя неестественной позы. — Баста, Нягол, комедия окончена! Годами мы изображали влюбленных, духовно близких друзей, возвышенные души и бог знает что еще… — он всхлипнула. — Боже, до чего же наивной я была!

Нягол виновато слушал.

— Я о нем думаю, волнуюсь, как школьница, жду каждой встречи, каждого взгляда… а он играет в чувства, лжет, у меня на глазах морочит голову собственной племяннице… Ты невозможный человек! — крикнула она. — Ты весь — только поза, игра ума и ни капли чувства! И все это знают, все до последнего твоего читателя, один ты не знаешь!

Она попыталась сесть поудобнее, но кресло, качнувшись, перевернулось. Маргарита упала, больно подвернув ногу. Плечи ее содрогались, Нягол бросился было ей помочь, но она остановила его:

— Не прикасайся ко мне! Не смей!

И упала ничком.

Нягол растерянно отошел, повторяя про себя ее слова, обидные, но точно бьющие в цель. В самом деле, все между ними началось с игры, необдуманной легкомысленной игры зрелых людей с укоренившимися привычками, разными интересами и уж совсем разным образом жизни. Что может связывать писателя и знаменитую актрису, которая постоянно в разъездах? У которых при этом солидная разница в годах? На первый взгляд много, а с точки зрения ежедневного бытия — слишком мало. Если присовокупить к этому противоположные характеры, несовместимые знакомства и привязанности, а самое главное — годы одинокой жизни, наложившей свой отпечаток на мелочи быта, то можно себе представить, какой зыбкой была почва под ногами у них, все еще влюбленных друг в друга.

Все это они знали с самого начала, когда она стала с ним флиртовать, охотилась на него словно Диана, а потом увлеклась и даже как будто одержала победу. Но медовый месяц быстро прошел, настали будни, суровые квесторы наших душ. А теперь начались эти унизительные сцены и выход, пожалуй, только один…

— Марга, — сорвалось с его уст, — ты, наверное, по-своему права. Но и я для себя прав и, честно говоря, не чувствую за собой вины.

Маргарита приподнялась на локте, зрачки ее глаз по-кошачьи расширились. Сейчас начнется, подумал Нягол, решившийся идти до конца.

— Нельзя так. жить, Марга, это бессмысленно. Каждая ссора лишь отдаляет нас друг от друга и ожесточает — зачем?

Маргарита не вытерпела долго в неудобной позе и прилегла. Нягол продолжил:

— Ты меня обвиняешь