На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов Страница 27

во всех смертных грехах — будем считать, что я в них повинен, только твои нелепые подозрения насчет Елицы принять не могу. Зато я тебя не обвиняю, хотя мог бы напомнить, с чего все у нас началось: ты ведь не станешь отрицать, что я тебе ничего не обещал, что мы были друзьями, а не супругами, и нам есть что вспомнить?.. Не смотри на меня так, знаешь ведь, что гипноз на меня не действует. И учти: не пытайся проглотить меня целиком, мы только оба взорвемся.

— Это и все, что ты хотел мне сказать? — спросила она после некоторой паузы.

— Пока — да.

Маргарита глубоко вздохнула, будто готовясь к самой длинной арии.

— А теперь послушай… С самого начала я чувствовала, что делаю не то, что становлюсь просительницей, а не Дианой, как ты изволил иронически заметить, что за благородной осанкой, за известным именем скрывается эгоист, волк-одиночка, легко меняющий жертвы… Я ошиблась, Нягол, ошиблась чисто по-женски, приняла этого волка за одинокого благородного льва… И что ж? Я отдала тебе все без притворства, и верила, что так же поступишь и ты. Не сбылось. Оказалось, что твоя теплота идет не дальше подкожного слоя, извини за сравнение, страсти у тебя картинные, а покровительство — бутафорское… — Маргарита грациозно подняла руку, подержала в воздухе и так же грациозно опустила себе на колени. — Да, бутафорское, оно хорошо мне знакомо. Сколько раз я задавалась вопросом — что ты за человек? Что в тебе такого, что тебя считают страшно чутким и благородным? Как часто ласкали мое самолюбие зависть других женщин, желчные замечания незадачливых ухажеров. Вот, говорила я себе, как несправедлив может быть обойденный вниманием человек и как превратно может быть понят человек настоящий. Какое-то шестое чувство говорило мне, что ко мне и моему пению ты относишься свысока, но я приписывала это чисто внешним причинам, твоей углубленности в самого себя, нехватке знаний, и в глубине души верила, что это не так, что ты ценишь и меня, и то, чего я добилась ценой такого труда и стольких лишений. Ты слушаешь?

— Конечно.

— Более того, читая и перечитывая твои книги, я находила гармоническую связь между ними и тобой, и мое чувство становилось глубже. Я боготворила тебя, Нягол, — да, были такие дни и месяцы…

Нягол закурил, жадно затягиваясь.

— Было даже такое время, когда я считала тебя большим писателем, писателем мирового масштаба. Было. Но постепенно я начала прозревать. И не только благодаря твоей избалованной племяннице, твое отношение к которой для меня оскорбительно. Может быть, тебя это удивит, но в последнее время я перечитала все твои главные книги. Читала ночами напролет, внимательно, как сторонний человек. И знаешь, что я открыла? Что ты написал холодные, рассудочные книги, где чувство загнано в угол, а в словах ощущается — как бы тебе сказать? — какое-то страдание ума, идущее от равнодушного сердца… Понимаешь, ты способен страдать умом, ты рожден быть философом или государственным деятелем, но не писателем. Ты не способен любить просто так, не обдумывая своего чувства. Так-то, Нягол…

Нягол слушал, пораженный. Это было какое-то колдовство: от слов Маргариты, как от заклинания, все окуталось дымом, в едком хаосе мелькнуло узкое лицо девушки-мима из ночного клуба и ему отчетливо вспомнились ее слова: «Вы склонны пренебрегать чувством, но не мыслью, вы судите мысль, а от ее имени и все остальное. Вы должны написать совершенно другую, непохожую на прежние, книгу».

— Марга, — сказал он глухим голосом, — я внимательно тебя слушал. Ты знаешь, я не сентиментален, но, видимо, я и сам не заметил, что очерствел душой… Неправда, что я не любил тебя, что не привязался к тебе по крайней мере. Признаюсь, что увидев твои голые ноги, я пожелал тебя… — По лицу Маргариты пробежала тень. — Ты наговорила мне много жестоких слов, на которые мне нечего ответить — ни тебе, ни самому себе. Если я тебя в чем-то недооценивал, то не нарочно, а если заблуждался, то не сознавал этого. Просто я такой. Что еще тебе сказать… Думаю, что может быть нам лучше на некоторое время расстаться, уйти каждому в свою берлогу, со своими ранами и надеждами. А там время покажет.

Подбородок, тот самый Маргаритин подбородок, что в оперном зале пробуждал столько сострадания у женщин и эмоций — у мужчин, мелко-мелко задрожал, длинная молочно-белая шея склонилась в бессилии, будто готовая лечь на плаху.

— Я этого ждала… — произнесла она глубоким грудным голосом. — Еще в Зальцбурге ждала, да и потом, когда ты меня не встретил, не позвонил, ни ° чем не спросил, будто я с рынка вернулась… — веки ее опустились, шея матово белела под распахнувшимся халатом. — Хорошо, пусть будет, как ты хочешь, но при одном условии — это конец. Я не хочу никаких надежд — ника-ких!

Нягол видел, как затрепетали жилки у нее на шее, и не выдержал. Схватил ее в охапку, так что у него захрустела спина, пол закачался под ногами и он вместе с расслабившейся Маргой ввалился в притворенную дверь.

После обеда Елица застала Маргариту в кухне она хлопотала по хозяйству. Из комнаты доносился стук пишущей машинки. Помирились, обрадовалась Елица и бросилась помогать Маргарите.

Вечером ничего не понимающая Елица вместе с дядей махала с перрона Маргарите, стоявшей у окна вагона.

— Тетя Марга поехала на море отдохнуть, — объявил Нягол, когда поезд скрылся в туннеле.

В этот день они оба встали рано, позавтракали и, одевшись по-спортивному, направились в село Лето чувствовалось уже по предрассветной суше, будто все окрест было посыпано мелкой белесой пылью. Эта пыльная белесоватость, чуть подернутая прохладой, обещала бесконечный знойный день. Они спускались вниз к остановке, Нягол молча оглядывал просыпающийся город. Через какой-нибудь час из этих бетонных коробок поползет в разные стороны человеческий муравейник — кто на заводы и в учреждения, кто в магазины и на рынок. Чуть позже поплывут машины многочисленного начальства, начнутся оперативки и совещания. С вокзала, аэропорта и автовокзалов хлынет всякий люд. В парикмахерских, увешанных цветными фотографиями и картинками, вырезанными из журналов, начнут обсуждать внутреннее и международное положение, главным образом новости спорта, мужская половина артистической богемы будет хлебать похлебку из рубца в эпической борьбе с похмельем. И надо всем этим будет беспощадно извергать зной встающее из-за горизонта солнце, примеру которого советовали подражать древние римляне.

Нягол шагал размеренно, сдерживая инерцию тела на спуске, а рядом семенила как коза еще сонная Елица. Интересно, что замечала она в утреннем городе, что видела и