Каталог утраченных вещей - Юдит Шалански Страница 26

Мое детство прошло в краях, о блистательном прошлом которых старательно умалчивали – здесь жили землей. Тогда мы тоже обретались в деревне, на верхнем этаже старого дома причетника, в двух шагах от единственной на всю округу остановки автобуса, возле церкви без колокола с высоким хором из природного камня. Наш двор граничил с кладбищем. Между двумя компостными кучами не было даже забора. Сколько помнится, я почти всегда болталась одна. Одна на кладбище, одна в саду, обнесенном высокой красной стеной, одна на груде камней, с которой, по словам матери, прыгала в тот день без устали.

Никто так и не явился, чудо прошло стороной – как всегда. Вместо этого я сорвала с миниатюрных клумб несколько цветочков, добавила анютиных глазок и по тюльпану из пластмассовых с заостренными краями вазочек, торчавших в земле.

Я о чем-то догадывалась, но знать ничего не знала. Во всяком случае, не знала, что цветы принадлежали ушедшим, покойникам, которые тлели под землей в грубо сколоченных ящиках. Когда я принесла букет домой, мать, ничего не объясняя, меня выбранила.

Мне еще не доводилось сталкиваться со смертью. То, что люди умирают, что однажды умру и я, – всё это казалось невообразимым. Чуть позже, когда кузен посвятил меня в тайну, я ему не поверила. Наверняка услышал одним ухом и превратно понял, как уже не раз случалось. Но кузен ухмылялся. В нем не было ни капли сомнений.

У меня закружилась голова, я рванула через всю квартиру в кухню, – тогда мы уже жили в новостройке, – и спросила маму, правда ли, что люди действительно умирают и когда-нибудь умрем все мы, а значит, и я. Она кивнула, сказала «да» и пожала плечами. Я посмотрела на мусорное ведро и почему-то вообразила, как мертвые отправляются именно туда, в этаком ужатом виде, а потом их забирает мусоровоз. Я закрыла уши, хотя больше никто не говорил, и метнулась в коридор. На лестничной клетке через рифленое оконное стекло сочился желтоватый свет, падая на пыльные цветы, которые никогда не цвели.

В соседней деревне ярмарка, «пещера ужасов», сижу, закрыв глаза крепко-накрепко. Родители сжалились надо мной и взяли с собой. Справа и слева от меня их ученики, мальчик и девочка.

Мы погружаемся во тьму, и я тут же прячу лицо в ладони. Чувствую кожей холодное прикосновение воздуха. Слышен лязг, тырканье и грохот вагончика, крик. Ощущаю, как дергаются веки, зажмуриваюсь еще сильнее, задерживаю дыхание, всего на секунду, мычу про себя и жду. Проходит вечность.

Потом меня толкают. Голос матери: всё кончилось. Открываю глаза. Мы снова на свободе. С гордостью заявляю, что ничего не видела. Я его перехитрила. Перехитрила страх. «Выброшенные деньги», говорит мать и поднимает меня из вагончика.

Играю в саду, среди яблонь. Набираю охапку лютиков и крашу пальцы одуванчиковым соком. Перед компостом натыкаюсь на колючий клубок. Тот дышит. Значит, живой.

Когда мама ставит перед ним блюдечко молока, клубок оборачивается причудливым зверьком. Сидим на корточках, наблюдаем. Меня буравят черные глазки-пуговицы. Материнская рука ложится на мою голову. Острый носик ищет молочко. На миг высовывается крошечный розовый язычок. Зверек фыркает и причмокивает. Иголки шевелятся.

Я жила и радовалась жизни. Я ничего не ждала. А мама ждала ребенка. Ни большого живота, ни мужской руки, поглаживающей его округлости, я не помню. Но, судя по времени, мама была беременна. То же подтверждали и фотографии. Через месяц после памятной – и вряд ли холодной – июльской ночи родился мой брат, как сейчас вижу: на пороге спальни появляется бабушка в темно-синем халате, только что поговорившая с больницей, и впервые произносит его имя.

Я сидела на дедушкино-бабушкиной кровати, когда услышала имя, ничего для меня не значащее, а услышав, снова обратилась к помаде – сказочной коллекции маленьких сверкающих цилиндриков, которая хранилась в витрине, висевшей над изголовьем.

Окно в спальне распахнуто, но дверь квартиры закрыта, заперта на замок, ключа на месте нет, нет его и на кухонном столе. Я проснулась и вылезла из кроватки. Толкнула дверь спальни и обследовала квартиру. Во всех комнатах темень, другие окна закрыты: полукруглое чердачное окно в гостиной, слуховое на кухне и по-вороньи черная дыра в глухом чулане, где отец устроил для себя крохотную мастерскую.

Больше комнат не было. Ванная находилась этажом ниже. Мы делили ее с тетушкой Виолой, которая обитала под крышей. А еще пользовались с ней одним туалетом, бойлером, ванной на ножках и циновкой. Тетя Виола работала на северной окраине парка, в школьной столовой, переоборудованной из старой конюшни – здания из желтого кирпича с каменными лошадиными головами, торчавшими слева и справа над входом. Там, где раньше хрумкали сено животные, теперь каждый день обедали мы. Выстраивалась длинная очередь: из детсадовских, школьников, учителей – почти полдеревни сходилось. Тетя Виола – крашеная блондинка с фиолетовой подводкой на глазах, муж ее – водитель грузовика, который приезжал домой по субботам, а в воскресенье снова уезжал, – большая безликая фигура. Школа находилась за парком: две новостройки с длинными рядами окон. Там работали родители, а еще тетя Керстин. Парк поражал своими размерами и относился ко дворцу, которого больше не было. Не было взаправду и тети Керстин, и тети Виолы. Их просто так звали.

Дворец тоже казался ненастоящим. Усадьба как усадьба: вытянутое, двухэтажное здание, так сказать, сердце имения, рядом конюшня, овчарня, коровник, а еще хозяйственная постройка и два сарая. К нему прямиком вела липовая аллея, она ответвлялась от деревенской улицы за медвежьими воротами и рассекала северную часть парка, куда местным жителям ходить не разрешалось. Там, где стоял мой детский сад, прежде, вероятно, был парадный подъезд: обвитая зеленью ротонда, за ней открытый портал с восемью колоннами, подпиравшими балкон, череда окон и венчающий их фронтон, фасад в зарослях дикого винограда.

Окно открыто, квартира заперта и перед замком задвижка. Рука вытягивается, хватает ручку двери, надавливает вниз, но дверь не поддается.

Я помню большую встроенную стенку в гостиной, неподвижные игрушки в углу возле печки, стульчик-качалку, застывшую точно по мановению, несоразмерно большой аккуратный кукольный домик. Только окно в спальне открыто, и на улице свежо.

Церковь стояла посреди деревни, но люди шли мимо. Никто не смотрел за стену из красного кирпича, никто не оглядывался на могилы и кресты. На кладбище, минуя скрипящие ворота, хаживали только две сгорбленные старухи. Мы жили у самой церкви. Но она ничего для нас не значила. Громадина из обтесанного гранита и природного камня – пустой звук, как и всё остальное: дом священника напротив, деревянный колокольный строп, вбитый прямо в землю, воскресный звон, покосившиеся заржавелые кресты на погосте, полуразрушенный склеп графов за кованой решеткой, утопающие в папоротниках кресты, каменные полубарельефы ангелов над ветхой скамейкой, на которой никто никогда не сидел, и плита с надписью, смысл которой оставался непонятен даже после того, как мне ее прочитали: Любовь никогда не перестает. Обычное дело – пережитки прошлого, с которым покончено навсегда.

Название деревни пошло от древнего знатного рода вассалов, служивших верой и правдой графам Гюцковым и герцогам Померанским, – отважных и верных рыцарей, снискавших всеобщую любовь, как значилось в старинной ленной грамоте.

Ни дать ни взять зачин из сказки. Колонки слов, испещренные мелкой рябью и густо опутанные ветвями генеалогического древа. Фон Беры были оруженосцами и стольниками, камергерами и графами, старшими пасторами и учеными профессорами, членами городских и земельных советов, кураторами и командирами, гофмейстерами и ротмистрами, камер-юнкерами и камердинерами, солдатами, маршалами, майорами и капитанами, лейтенантами – в польской войне, в земельном народном ополчении, в шведской лейб-гвардии, на службе датского короля и короля французского. Еще была монашка и настоятельница, капитанша, даже поэтесса, но большинство всё-таки видели себя владельцами здешних земель, куда входил лен со всем его добром, посевами, движимым имуществом и скотом. Поместье, за отсутствием у сюзерена наследников, оказалось в собственности фон Беров, где шли в зачет только первенцы, другие же, включая дочерей, не ставились ни во что. Фон Беры владели имениями, которые они продавали, меняли, удерживали и приобретали, закладывали частями и с которых взимали проценты. Время от времени они подписывали ленные договоры, скрепляя увесистые кипы бумаг фамильной печатью, отлитой из клейкой массы, красной,