Каталог утраченных вещей - Юдит Шалански Страница 27

Мои предки по матери были крестьянами, скотоводами, торговцами древесиной, перевозчиками, мясниками, лесничими, смотрителями маяка, моряками. Среди предков отца, кровного – мельники и портные, каретники и плотники, мушкетер, несколько врачей, белошвейка, рыбак, проводник, химик, архитектор, фабрикант, оружейник, подавшийся после войны в кладбищенские садовники.

В той деревне мы жили только год, но то был первый год, отложившийся в моей памяти. Наш участок примыкал не к кладбищу, а к парку, поправляет мама, там даже обломки стены сохранились.

Одни утверждали, что дворец был взорван после войны, другие, что он сгорел раньше, еще до ее окончания, а с ним и вся утварь: роскошная люстра из приемной залы, освинцованные стекла из дверей обоих салонов, мебель из темного дерева, книги, столовое серебро и фарфор, золотые зеркала, старинные географические карты и галерея предков с внушительными портретами солидных господ верхом на статных лошадях.

У нас нет старинных вещей, нет фамильных реликвий. Видавший виды только дом, в котором мы живем. Каждую ночь слышно, как хозяйничает на чердаке куница. Родители ждут не дождутся квартиры в панельной новостройке, что за лебединым прудом. Три комнаты, центральное отопление и ванная с горячей водой. Они стоят в очереди. Но время поджимает. Ребенок уже на подходе.

Состояние старых домов настолько плачевное, что нередко за ночь они превращались в руины, как наш продуктовый осенью прошлого года. Обрушилась крыша, и поминай как звали. Наутро дверь еле открыли, и, помнится, налечь пришлось хорошенько. А еще там толпился народ: продавщицы, покупатели, женщины в цветастых халатах со сдутыми авоськами, мужчины, которые выдергивали из-под обломков консервные банки. Пыльный товар грузили на тачки и складывали в темном затхлом предбаннике нашего дома – консервы, пакеты с мукой и привезенные молоковозом бутылки. Началась распродажа. Свет горел весь день. Даже в нашей квартире наверху было слышно позвякивание кассы.

Я тогда носила батистовый сарафан с узором в мелкий оранжевый цветочек и резинкой на поясе. Помню открытое окно, теплый воздух, ни ветерка, никакой прохлады, да и откуда ей взяться, ведь на дворе июль, и день рождения тети Керстин, вот только за мной никто не присматривает, и я ума не приложу, почему, не пришла даже тетя Виола. Мне три с половиной, можно сказать, четыре. Четыре расправленных пальца – почти пятерня.

Ни сложенных кирпичей, ни камней, сваленных в кучу, я не помню, хотя провозилась на горе целый день, залезая всё выше и выше, а после прыгая вниз. Вижу только открытое окно. Грудь едва достает до подоконника. Пытаюсь подтянуться – ничего не выходит, слишком высоко. Отступаю назад, всего на пару шагов, соображаю: Ты же не глупая, Юдит. Говорю: Юдит, ты же не глупая. Твержу как мантру, снова и снова, сначала тихо, про себя, потом вслух. Заклинание приводит меня на кухню. Я хватаюсь за табурет и волочу его по кафелю. Скрипит нестерпимо. Переваливаю через порог, петляю и тяну рывками по оранжевому ковру, устилающему гостиную, еще один порог – в спальню, мимо большой родительской кровати, прямо к окну, тому самому, что открыто. Я думаю о Криксе из сказки: жаль, что моя ночнушка не парус, а у кроватки нет колесиков. Каждую ночь ни с места, так и стоит возле печи. Я гляжу через решетку. Потом поднимаюсь. Воображаю себя Криксой, жаль только месяц, который голосом матери спрашивает, не довольно ли на сегодня, – месяц скрылся за тучкой. И края ее теперь светятся. Меня не остановить. Забираюсь на стул как есть – в тапочках. Из темно-синего вельвета. Дальше на подоконник, сажусь на корточки. Сижу, носки смотрят наружу. Я ничего не жду. Да и чего ждать. Не вижу ни фонаря. Ни раскидистых яблонь. Смотрю только вниз. На асфальт. Под откос.

Мама возвращается из больницы без ребенка – просто села на поезд и приехала – в новой деревне есть не только автобусная остановка, но даже вокзал. Она идет мимо церкви, на крыше которой аисты кормят птенцов, идет мимо магазина, мимо новых домов с залитой бетоном велопарковкой. Но халаты уже тут как тут. Глядят в ее сторону и шепчутся: ишь ты, учительша из Беренхоффа, теперь в новостройке живет. Кивком подзывают ее и спрашивают, как ребенок, – не умер ли. Для вящей убедительности сдабривают диалектом: Как дите, не мёрлым родылосе?

Меня находит незнакомая старушка. Склоняется надо мной, опираясь на палку, и спрашивает: «Кого тут делаешь, жалток ты этакый?»

Мама возвращается домой без ребенка. Да даже и не домой: пока я неделю жила себе припеваючи у бабушки с дедушкой, родители переехали на новую квартиру, что в соседней деревне, в семи километрах – у черта на куличках. Нет ничего длиннее километра, километр бесконечен, как годы. Мне три с половиной, почти четыре, я усвоила это только потому, что незадолго до моего четвертого дня рождения в родильном доме Грайфсвальда на свет явился брат, точнее, сперва на свет люминесцентных ламп, а потом ультрафиолетовых – чтобы прошла желтушность. В квартире есть ванная, но нет центрального отопления. В подвале еще остался уголь от прежних жильцов. На первое время должно хватить.

Пуповина змеей обвилась вокруг шеи брата, и это сперва отложило его появление, потом стало помехой, а под конец подвергло опасности, так что, когда младенец, руки и губы которого уже посинели, родился живым, все восприняли это как чудо.

В памяти воскресает кошмарный сон: я под водой, погружаюсь всё глубже и глубже, надо мной толща льда. Вспоминается мультфильм, увиденный однажды по телевизору: женщина прыгает в пустой бассейн и распадается на части будто кукла. До сих пор мурашки по коже от пережитого тогда неописуемого ужаса.

Я понятия не имею, каково это, быть мертвым. Спрашиваю в новом детском саду воспитательницу – тучную женщину с копной кудряшек.

Та качает головой. Говорит, что не в курсе. Дескать, еще не умирала.

Я не отступаюсь и хочу знать, что происходит с мертвецами в земле. В ответ: мертвые разлагаются. Не понимаю – слишком мудрено.

Вроде сморщенного яблока, толкует воспитательница, когда там заводятся червяки и личинки и начинают его пожирать.

Невольно думаю о мусорном ведре у нас на кухне, а воспитательница добавляет: «Всего этого ты не замечаешь. Ты же мертв».

Нет ничего хуже пенки на горячем молоке, тонкого льда на замерзшем деревенском пруду, дюжины чернеющих на дворе слизняков. Смерть – старуха в цветастом домашнем халате. Богини судьбы шастают в платках, опираются на палки и лопочут на нижненемецком. Интересуются мертворожденными младенцами, всякими глупостями и рыхлят граблями могилы ушедших слишком рано мужей.

Фон Беры были отважными и верными рыцарями, снискавшими всеобщую любовь. Их дворец сгорел, говорят одни. Его взорвали, считают другие. Дело рук деревенских – сами разграбили и подожгли, когда пришли русские, а старая графиня сбежала, уточняет одна старушка, и нет оснований ей не верить. Всё, что можно было унести, унесли: роскошную люстру из приемной залы, освинцованные стекла из дверей обоих салонов, мебель из темного дерева, книги, столовое серебро и фарфор, золотые зеркала, старинные географические карты и галерею предков с внушительными портретами чопорных господ верхом на статных лошадях, серебряный портсигар с графским гербом, на гербе – серый щит, на щите – черный медведь: на задних лапах, передние подняты, словно в приветствии, на шлеме – два лебедя, друг на друга не смотрят, шеи изогнуты.

Я приземляюсь в зарослях крапивы. На ногах всё те же тапочки, в ногах – ноющая боль. Чувствую онемение. И обжигающий зуд. В свете уличного фонаря силуэт сгорбленной старушки. Блестит асфальт. Видать, прошел дождь.

Недавно я читала, что крапива растет везде, где селится человек, на стенах и каменных завалах. Испокон веков это известное средство против демонов, как и большинство растений с шипами и колючками. Плиний пишет, что корни крапивы помогают излечиться от трехдневной лихорадки, если, выкапывая ее, произнести имя больного, а также кровного его родителя.

Я не знала, чей я ребенок.

В спальне режущий свет, шкаф с древесной текстурой под гладко отполированной поверхностью. Лежу на спине, задрав ноги кверху, как жук. Родители рядом, размеров сверхчеловеческих. На меня не смотрят, только на ноги, обвязывают их марлевыми бинтами. Ноги болят, ступни онемели.