Кто виноват - Алессандро Пиперно Страница 27

бы попасть на спектакль. Не только чтобы увидеть, как Туллия Дель Монте произносит реплики, смеется, плачет, впадает в отчаянье… но и благодаря необычному, волшебному названию. Ах, сладкоголосая птица юности: не было нужды улавливать буквальный смысл этой горстки слогов или постигать их метафорический смысл, достаточно повторять их, как мантру, – ласковые, словно весенний ветерок, слова пробуждали в памяти звучные, благородные имена моих любимых женщин – Туллии Дель Монте и Софии Каэтани.

– А вот и наша звезда, – объявил дядя Джанни, выдвигаясь из тылов.

– Прости меня, дядя! – Она уже шла ему навстречу. – Какой стыд! Мне так неудобно. Надеюсь, Пилар и Роберто приготовили кошерное угощение.

– Все было замечательно, – заверил ее дядя Джанни степенным тоном, которым он, по-видимому, разговаривал с красивыми женщинами. – Что поделать, малыш? Ты не виновата в том, что в этой стране на наши праздники всем плевать. Раз уж и театр не может…

Тем временем мы вернулись в гостиную, все больше напоминавшую театральные подмостки.

– Родная, – продолжал дядя Джанни, – позволь представить тебе мою племянницу Габриеллу! Возможно, вы виделись на похоронах бедной Норы, я не помню, но сегодня куда более радостный повод.

– За эти годы я слышала о тебе много хорошего, – сказала Туллия моей маме. – Даже свекровь превозносила тебя, а завоевать ее милость было ох как непросто.

Я узнал изысканный стиль ее интервью и пришел в полный восторг. “Превозносить”, “завоевать милость” – она употребляла такие вычурные, необычные слова и выражения, что теперь, спустя много лет, я склонен предположить, что усвоенные за годы учебы в академии тексты Ибсена, Пиранделло и Пинтера неизбежно проникли в ее речь, придали ей утонченности. Не говоря уже о том, что она водила знакомство со священными чудовищами – Моравиа, Стрелером, Глауко Маури и многими другими.

Будь я старше и не настолько влюблен, мне бы достало сил усомниться в искренности сказанного моей матери; имей я больше опыта, я бы объяснил показную непринужденность талантом актрисы, нарциссизмом звезды, светским притворством. Я же ни на мгновение не усомнился в ее искренности.

Мама была равно любезна, хотя ее поведение было не настолько показным и проникновенным – скорее осмотрительным.

Мне казалось, будто все невероятные происшествия, случившиеся со мной в тот день, – куда больше, чем был способен переварить мой мозг, – словно намеренно подталкивали к чему-то неслыханному. Я оказался перед самыми непохожими на свете женщинами – воплощением Любви Небесной и Любви Земной, – обменивавшимися взаимными любезностями.

Никогда прежде меня не обжигало осознание того, насколько трудно – по крайней мере мне – справляться с желанием. Казалось, будто все уставились на меня, я не сомневался, что на моем застывшем лице читаются следы оказавшихся инцестуальными забав, которым я предавался последние месяцы. Я похолодел при мысли, что, разбирая мои ящики, мама могла наткнуться на пухлую папку “Туллия Дель Монте”. Я кожей чувствовал, как ее осуждение передается окружающим. Теперь все знали, насколько жалкое, ничтожное, мерзкое существо воспользовалось их гостеприимством. Какую поганую мартышку впустили в дом. Я чувствовал себя голым, все разглядывали мои гениталии, весь мир взирал на меня сурово.

– А ты, наверное… – Внемлите, внемлите! Она произнесла мое имя.

Значит, она знала, кто я такой, какое место занимаю. Это свидетельствовало об исключительной памяти (в конце концов, она играла в драматическом театре) или о том, что, поскольку я был сыном своей матери (камня преткновения, черной овцы), она не раз обо мне слышала. Я был для нее темой недолгих бесед. Не об этом ли втайне мечтает всякий влюбленный? Завоевать место, пусть и незначительное, в загадочной жизни любимой. Судя по всему, за месяцы, когда она воцарилась в моих самых смелых и откровенных мечтах, стала жрицей культа, который я отправлял в ванной комнате, она тоже узнала о существовании далекого и преданного подданного, хотя и не представляла себе, как он выглядит. Значит, правда то, что наибольшие почести, то, что дарит наибольшую радость, почти всегда воздаются в наше отсутствие, при самых невероятных обстоятельствах.

Утратив на время уверенность в том, что мой мозг способен передавать элементарные приказы голосовым связкам, я ответил кивком в надежде, что божественное внимание моей Музы вскоре переключится на кого-то другого.

Я был благодарен отцу за то, что, представившись, он вывел меня из неловкого положения. Его поведение меня не удивило. Я знал, что он, как и Деметрио, питает слабость к знаменитостям. Особенно к звездам кино. Судя по его рассказам, в годы богемной юности он бывал в местах, куда захаживали Маньяни, Де Сика, Гассман… Кто, как не он, мог помочь мне выпутаться из затруднения? Отец точно умел общаться с такими людьми.

Представившись, он заявил:

– Наверняка вы хорошо знаете мою близкую старую подругу.

– Правда? – Я услышал в голосе великой актрисы нотку недоверия.

– Я могу ошибаться, но вы вроде бы вместе работали.

– С вашей подругой? Надо же.

Тогда отец произнес имя и фамилию знаменитого сценографа.

– Валерия? Вы о Валерии?

– Да, мы очень дружим. Увидите ее – передайте привет.

– Я бы с удовольствием, – ответила она сухо. – Вот только наша общая подруга скончалась три года назад.

Так, репликой, достойной прозвучать с театральной сцены, она поставила на место очередного проныру, который к ней приставал, хвастаясь воображаемыми подвигами. Точно удар хлыстом, который моя спина запомнит надолго. Второй раз за вечер из-за отца я вспыхнул, словно юная девушка. Это была особая форма стыдливости, оттенки которой различала только мама. С одной стороны, мне было неловко за папу, с другой – я не мог простить ему детскую хвастливость и зазнайство. На самом деле я сердился не на него, а на себя. Я не пытался объяснить ни свой гнев, ни свой стыд, не говоря о жалости и нежности. Разве я мог оценивать поведение отца? Судить его? Кем я себя возомнил?

5

Еще мгновение назад, будь у меня выбор, я бы предпочел компанию взрослых. Теперь же я мечтал оказаться на безопасной дистанции от очередного унижения, от которого пострадали отец и моя сыновья гордость, – дела рук семейства, чье тлетворное влияние за короткое время изменило заведенный порядок вещей.

К примеру, при любых других обстоятельствах мама потребовала бы, чтобы в этот час все легли спать. Но какое там! Мы не двигались с места.

Я не мог не поглядывать на маму и, глядя на нее, не оценивать, а оценивая, не судить. Она сидела на удобном диване, habitue[18], и внимательно разглядывала старые фотоальбомы. Казалось, она прекрасно себя чувствует среди тех, кого избегала большую часть взрослой