Кто виноват - Алессандро Пиперно Страница 28

Подозреваю (у меня было несколько десятилетий на то, чтобы это обдумать), что все виделось мне в искаженном свете. Хотя мне до сих пор неприятно это признавать, социопатия, которую мама и не пыталась скрыть, диктовала лишь половину ее истории. В каком-то смысле мне это уже было известно: живя в тени маминых недомолвок и обмана, я обо всем давно догадался. Но мне было досадно осознать, что вторая половина маминой истории – та, о которой при мне упорно умалчивали, была наполнена бьющей через край жизненной силой.

Словно изгнанник, который наконец-то ступил на родную землю, мама действовала в своем прежнем мире с уверенностью, которая в новом мире так и не появилась. Это было понятно по тому, как она держит в руке кофейную чашечку, как обменивается взглядами с другими, как на лету понимает намеки и отвечает в тон. Никогда прежде я не видел, чтобы она с подобной легкостью лавировала в пестром аквариуме светского общества. Это означало, что настоящими чужаками были мы – я, папа и наши блейзеры, эти алые буквы, которые мы носили по ее воле.

Живое доказательство этого восседало рядом с ней, на треклятом кожаном диване. Появившаяся откуда-то после ужина, принятая в доме как своя, а теперь занятая оживленной беседой с мамой, а еще больше – пиццарелле с медом[19], которые она запихивала в рот маленькими ручонками. Ни тени сомнения: это была оборванка Мириам.

После нашей последней встречи она, видно, так и не удосужилась вымыть свои жиденькие волосенки, но в остальном выглядела спокойнее и увереннее.

Как я позже узнал, Мириам Лиментани, очередная дальняя кузина тети Норы, унаследовавшая целую гору недвижимости, была невероятно богата, а также невероятно скупа. По слухам, она распоряжалась бесчисленным имуществом сама, без посредников: в первых числах месяца – в жару, арктический мороз или проливной дождь, – вооружившись дырявым зонтом, садилась в автобус и каталась по городу, собирая арендную плату.

Будь все иначе, я бы не отрывал глаз от этой тайной миллиардерши. Однако между ней и мамой восседал мужчина, личность которого вызывала мое любопытство с самого начала.

Поскольку в этой истории ему суждено сыграть не последнюю роль, вскоре станет понятно, что господин этот заслуживает большого живописного портрета, какие писали в девятнадцатом веке, с массой подробностей и оттенков. К несчастью, память – подстегиваемая неприязнью, излишне чувствительная к пошлым подробностям – выбрала неудачный момент для капризов: все, что она сохранила, – кисточки, украшавшие его замшевые мокасины. Сколь бы я ни старался, хотя позже многое узнал о нем – имя, историю, родственные связи, – он так и остался для меня дяденькой с кисточками. Таким я его и запомнил.

Из-за него, из-за того, что он развлекал маму, а она охотно поддерживала игру, я решил спрятаться в дальней части квартиры. Пока няньки укладывали “малышей” в хозяйской спальне, надеясь, что они вместе поспят, мы, “взрослые”, расположились у Леоне.

– Ты знаешь, что это была комната твоей мамы? – бросил он почти с вызовом. И для полной ясности добавил: – Пришлось оставить старую мебель.

Узнай я о закрытии шоколадной фабрики Вилли Вонки, я бы не почувствовал себя настолько смущенным и потерянным. Впрочем, гарнитур в морском стиле был идеальным местом для хранения сокровищ – старых игрушек и надкусанных сладостей. Здесь были все до единой дорогущие игры, которыми я бредил годами, все сладости, которые предписанная мамой диета строго запрещала, – они валялись в углу или были рассеяны по полкам. Единым вожделеющим взглядом я охватил все, от космического корабля Playmobil до огромного Toblerone, задержавшись на коробке игры Skateball, под которой лежал скелет приставки Atari с безжалостно оборванными щупальцами.

Хотя я уже перерос детские игрушки и лакричных рыбок, которыми был набит круглый аквариум, я был не в силах сопротивляться змеиным укусам ревности к прошлому. До сих пор мне как-то удавалось держаться подальше от дождевых лесов, где водятся эти коварные гады. И тут вдруг один из них внезапно возник предо мной – со злющими глазами, готовый впрыснуть в меня смертельную отраву.

Я то укорял родителей за то, что они не сумели предоставить мне такие же возможности; то стыдился подобной мелочной мстительности; то гадал, а что, если мама с папой нарочно запретили мне общаться с ровесниками, которые могли позволить себе недоступные для меня блага; то проклинал деда, отказавшегося от наследства, которое сделало бы меня еще одним привилегированным членом этой шайки.

А поскольку страстное желание порождает все новые, столь же ненасытные желания, я невольно взглянул на Кьяру, которая внезапно показалась мне самой привлекательной из здешних игрушек. Вон она – растянулась на постели кузена с ленивым видом, как одалиска. Наши глаза встретились, и я испугался: вдруг она прочла в моем взгляде похоть и теперь испытывает ко мне такое же отвращение, как я сам.

Хотя все началось совсем недавно, я, как и подобает подростку, переживал героическую эпоху сексуальной фрустрации. Я чувствовал себя вправе раздевать глазами всякое существо женского пола и, если бы не грозившее мне наказание, непременно удовлетворял бы свои желания. Останавливали меня не угрызения совести, а робость и трусость, от которых я так никогда и не избавился. Мой виртуальный гарем мог соревноваться с гинекеями эмиров и поп-звезд, хотя, учитывая мою извращенность, скорее отсылал к темной византийской мудрености. То, что сегодня клеймят как “сексизм” и на что так любят обрушиваться средства массовой информации, было моим привычным состоянием, которое порождало непреодолимую, смутную, бушевавшую тревогу. Отрицать это было бы непростительной мистификацией.

Словом, сколько я видел девушек, возлежащих на постели, томных, манких, во взрослой юбке, прикрывавшей еще совсем детские коленки? К скольким из них подступился? Скольких поцеловал? Скольких пощупал? Куча вопросов, а ответ: ни одну.

– Интересно, что дядя Джанни планирует на июнь? – сказала Кьяра, приподнимаясь, чтобы взглянуть в лицо кузену.

Они обсуждали это за столом. В начале летних каникул благодетель дарил младшим членам семьи путешествие, длившееся пару недель. Обычно он объявлял, куда они направляются, на стойке регистрации перед вылетом.

– Надеюсь, с затерянными островами покончено.

Когда Франческа это сказала, я сообразил, что до сих пор она не раскрывала рта. Еще и поэтому я не обращал на нее должного внимания.

– Миконос – затерянный остров? Да ты чего? – возмутилась Кьяра. – Это рай. Я не помню, чтобы снимала купальник.

– Ну да, вот именно. Просто кошмар.

– Ага, для такой бледной зануды, как ты… И куда в таком случае ты хочешь поехать? Может, в Сибирь?

– Откуда я