Георгий Гребенщиков - Ханство Батырбека Страница 3

Глухая и полуслепая мать Сарсеке вечно лежала на ящиках и плевалась да кашляла хриплым, надорванным кашлем; она ничего не делала, ничем не интересовалась. Даже редко ела.

Кунантай, маленький, сухой и тихий, с кривыми ногами и горбатой спиною, искренно и подобострастно служил всем, кому придется, и в особенности Сарсеке, исполнявшему при дворе Батырбека должность первого джаксы-баса. Но Сарсеке не любил его, часто ругал и даже бил. Кунантай терпел и никогда не выражал своего огорчения.

Странная баба была Хайным. Некрасивая, но бойкая, плотная и громогласная, она была полна какого-то пьянящего яду, которым отравляла всех, на кого поглядит своими лукавыми, слегка косыми глазами.

Может быть, таким взглядом она околдовала и Исхака — мужа Бибинор, который часто таращил на нее глаза и, не стыдясь своей жены, говорил с нею о всякой всячине. Бибинор еще ничего не понимала и взгляд Хайным не производил на нее никакого действия. Она часто прибегала в юрту Сарсеке и много смеялась, шалила с ягнятами и, шутя, подражала блеянию овец или кашлю старухи, что выходило у нее всегда смешно и забавляло молодого Сарсеке…

Иногда Бибинор прибегала к Сарсеке со своим маленьким деверем Назыркой и целыми часами дурила с ним на глазах Хайным и Сарсеке, пока ее свекровь не придет и за черные, жидкие косы не вытянет из юрты.

Случалось, что Сарсеке куда-нибудь надолго уезжал, и тогда за Бибинор приходил Исхак. Прогнав жену, он оставался в юрте с глазу на глаз с Хайным и подолгу засиживался, околдованный бойкими речами и опьяняющим взглядом лукавой киргизки. Впрочем, сама Хайным мало интересовалась слишком молодым и жидким Исхаком и, заигрывая с ним, думала о стройном и крепком, как бронза, Сарсеке.

За то, что Исхак не признавал Бибинор и часто лез в юрту Сарсеке, к Хайным, его постоянно ругал богобоязненный Карабай, аульный мулла и наставник. Он не любил Хайным, и когда встречал ее лукавое двусмысленно смеющееся лицо, то быстро отвертывался и сердито сплевывал.

Он носил бороду, имел большую семью и жил ленивой патриаршеской жизнью, пользуясь, несмотря на свою бедность, уважением всего аула. Часто ходил к Батырбеку и за чашкой айрана или камыза, делал ему наставления.

Он упрекал Батырбека в том, что тот плохо молится Богу и забывает заветы отцов, и приводит ему целый ряд примеров, всякий раз одних и тех же, о страшных наказаниях за неисполнение законов Магомета.

Подогнув под себя ноги, Карабай старым, шамкающим голосом, похожим на звуки разбитой домры, нараспев говорил целые часы. Склонив голову и покачиваясь, он походил на колдуна-баксу, призывающего своими наговорами духов. Часто, не замечая, что Батырбек не слушает и даже во время рассказа отдает какие-либо распоряжения или сам о чем-то повествует, Карабай целиком погружался в свой рассказ, тягучий, как пастушья песня, и проникновенный, как мудрая сказка.

Кончал Карабай свои наставления всегда воспоминаниями о далекой старине, когда киргизская жизнь была еще полна приволья и когда степи киргизские не видели коварного «оруса» с его разрушительной сохой. И всегда при таких воспоминаниях Карабай плакал и, плача, тут же сидя засыпал, привалившись спиной к сундуку или к груде сёдел.

Батырбек переживал вторую молодость с молодой, рыхлой женой и редко слушал знакомые ему рассказы и наставления старика. Да и некогда их было постоянно слушать. Надо было зорко следить за порядком и пастухами.

Каждое утро или вечер призывал он к себе неповоротливого и молчаливого Байгобыла и громко подолгу строжился над ним, поучая искусству держать скот в хорошем теле.

Он отлично понимал, что никакое искусство не поможет, когда знойное лето иссушило травы, а теснота в выпасе отрезает пути к новым пастбищам, но все-таки сердился и кричал на Байгобыла.

Так было и в ту осень. Батырбек чаще, чем когда-либо, вздыхал, был угрюм и озабочен, а когда выходил из юрты, то из-под руки зорко всматривался в даль степи и, как бы поджидая какого-то далекого и важного гостя, медлил с откочевкой в зимние кыстау.

И Батырбек дождался этого желанного гостя.

Вскоре он пришел с юго-запада, хмурый и серый, низко нависший над землею, и мокрыми космами обнял иссохшую степь.

Все были рады позднему дождю, несмотря на то, что он был осенний, холодный и затяжной, киргизы высыпали из юрт и подставляли под его струи свои полураздетые тела.

Карабай даже сел на мокрую землю, поджав под себя ноги и обнажив бритую голову. Дождь лился ему за пазуху, но он только крякал и, смеясь, расхваливал аллаха за то, что он пожалел правоверных и окропил землю животворной влагой.

Дождь шел долго и перестал в конце шестого дня. На закате солнца в этот день часть западного небосклона совсем прояснилась, и игривые лучи, нарумянив барашковые облака, весело скользнули в степные просторы и ласково улыбнулись киргизам.

Все обитатели аула снова высыпали из юрт. Даже старая мать Сарсеке выползла из своего логовища и, сидя по-заячьи на земле, кашляла и что-то ворчала, жадно глотая роскошный воздух.

Бибинор, привязывая ягнят и козлят, звонко кричала отставшим двум телкам, которые откуда-то издалека отзывались на ее зов и длительно мычали нестройным дуэтом.

Батырбек повеселел при виде ярко позеленевшей степи. Он радовался, что корм поправится и скот отдохнет. А то многие лошади были уже не в состоянии защипнуть еле видную, сухую щетку.

И Батырбек решил задержаться здесь еще недели на две — на три.

Исполнив вечернюю молитву, он долго стоял в румяных сумерках вдали от юрты. Затем, белея длинными рукавами своей рубахи, медленно пошел к себе поболтать с приближенными.

Карабай уже сидел там и потихоньку тянул из деревянной чашечки камыз. Видно было, что сейчас он начнет свою длинную проповедь по поводу былых дождей и бездождий. Но в тот момент, когда он оставил чашку и, закрыв глаза, произнес через оттопыренные губы свое обычное в этих случаях мычание, за юртой послышался топот быстро скачущей лошади. Все насторожились. Вскоре в юрту ввалился Байгобыл и, тяжело дыша, заговорил взволнованным, прыгающим голосом:

— Ой-бой, тахсыр… Большая беда!

Батырбек подскочил, как на пружинах, и взвизгнул:

— А? Что такое?

Байгобыл снял малахай, обнажил окровавленную голову и наклонил ее перед Батырбеком, который, увидев кровь, в ту же минуту отпрянул к сундукам и широко открытыми глазами выжидающе смотрел на своего главного пастуха. Байгобыл, огромный и черный богатырь, вдруг всхлипнул и простонал:

— Баранта!

— Что? Кто? — завизжал ошеломленный Батырбек, обращаясь уже не к Байгобылу, а ко всем аульным, сбежавшимся в юрту.

Карабай при слове «баранта», как юноша, вскочил на ноги и тоже закричал, шамкая:

— Как баранта? Кто барантует?

— Русские! Больше половины лошадей угнали… Самых лучших лошадей, — подавленно, полушепотом, как бы боясь, что его убьют за это известие, произнес Байгобыл.

Батырбек закрутился на одном месте и, схватив со стенки толстую нагайку, начал изо всей силы бить Байгобыла, который, защищаясь одной рукой, другой старался успокоить старшину:

— Ой-бой, тахсыр!.. Я не виноват, тахсыр!.. Русских прибежало много, а нас только трое… Кунантайку совсем увезли… Может быть, теперь даже убили…

Находившаяся тут Хайным заревела дурницей и начала царапать себе лицо, причитая:

— Ой, я-ай, Кунанта-ай!..

Карабай кричал:

— Надо бежать, отнимать!.. Палки берите, коней седлайте!

Но на этот раз старика никто не слушал. Все ждали чего-то от Батырбека, который долго кричал и бегал, ругался и принимался бить Байгобыла.

Наконец он, выбежав из юрты, сел на разгоряченную лошадь Байгобыла и, проскакав от аула на выстрел из лука, снова вернулся к юрте…

Это он делал всегда, когда был сильно взволнован. Таким путем он скорее приходил в себя и лучше начинал соображать.

Из степи во весь опор примчался Сарсеке. Услышав громкое «талалаканье» в юрте, а в нем, как вплетенное в косы серебро — звонкий голос Бибинор, — он сразу понял, в чем дело.

Спрыгнув с коня, он быстро взял от Батырбека повод и помог ему сойти с лошади. Молодой киргиз хорошо знал нрав своего господина и, отворив двери в юрту, чтобы впустить Батырбека, громко крикнул на шумевших:

— Тише вы, шайтаны!

Батырбек медленно прошел к сундукам и устало сел на ковер.

Все, смолкнув, робко смотрели на него. Сарсеке сделал знак, чтобы лишние уходили и, оставшись с Карабаем и Байгобылом, молча стоял у порога юрты.

— Ты хлеб у русских стравил, собака?.. — крикнул Батырбек Байгобылу.

— Нет, тахсыр…

— Значит, сено?!

Байгобыл молчал. За него ответил Сарсеке:

— Сено на нашей земле накошено, тахсыр… наши кони с голоду пропадают, тахсыр! Байгобылка хотел накормить на хорошей отаве.

— Значит, поймали у стогов?..