Георгий Гребенщиков - Ханство Батырбека Страница 4

— Нет, тахсыр…

— Значит, сено?!

Байгобыл молчал. За него ответил Сарсеке:

— Сено на нашей земле накошено, тахсыр… наши кони с голоду пропадают, тахсыр! Байгобылка хотел накормить на хорошей отаве.

— Значит, поймали у стогов?..

— Нет, тахсыр… — мрачно ответил Байгобыл, — у стогов мы ночуем, а перед утром угоняем скот за тридцать верст, ближе к нашему стойбищу…

— Какие бегуны остались в табуне?.. — всхлипнул Батырбек.

— Ой-бой, тахсыр, бегунов угнали всех, осталось только два гнедка да мой Серый.

Батырбек при этом известии заскрежетал зубами.

— И Сивку и Воронка украли?!

— Даже трех верблюдов угнали!.. — доложил Байгобыл, вбирая в плечи свою голову…

— Ой, аллах, аллах!.. — простонал Карабай и, опустившись на колени, заплакал.

Водворилось молчание.

Батырбек вдруг как-то притих и осунулся…

Он долго и подавленно молчал, опустив бритую голову. А когда очнулся, то обвел юрту блуждающим от прилившего гнева взглядом и зашипел, ни к кому не обращаясь:

— Пропасть надо!.. Совсем пропасть, а все-таки отнять бегунов обратно!..

Он предложил смелый план: сейчас же ночью ехать и украсть своих лошадей. Но сообразительный Сарсеке, не возражая ему, а как бы дополняя его план, сказал:

— Ой, тахсыр, это надо сделать… только надо ловко сделать… Надо сперва Кунантайку увидеть. С Кунантайкой надо уговориться, а то его убьют. Его мужики в залог взяли… Они, должно быть, хотят с нас за потраву деньги взять… Мы поедем прямо, будто что выкупать лошадей, тахсыр!..

— Сарсеке говорит правду… Верно, Батырбек… Это так! — посоветовал Карабай.

— Но надо ехать сейчас!.. Надо ехать всем!..

— Нет, тахсыр, Байгобылке ехать не надо, — возразил Сарсеке. — Байгобылка покажется — бить станут… Пусть Карабай едет, ты и я, трое поедем. Сейчас ехать не стоит. Рано утром поедем. Тебе, тахсыр, надо немного уснуть, чтобы завтра голова свежая была. Твоей голове завтра много ума надо, тахсыр.

Батырбек закричал на Сарсеке:

— Да разве теперь можно спать?.. Разве можно не думать всю ночь?.. Ехать надо сейчас, скорее!..

— Ладно, тахсыр, помаленьку можно ехать и сейчас…

— Нет, не помаленьку… Шибко ехать надо! Шибко!

— Шибко ехать — ночью приедем. А ночью приедем — скажут: воры. Стрелять будут. Они знают, что воровать приедем… Надо днем приехать. Мирно говорить. Деньги показать. Торговаться надо, время тянуть, до вечера, все за день увидеть, переговорить с Кунантайкой… Вот как надо, тахсыр…

— Правда, Батырбек! — сказал Карабай, одолеваемый старческой дремотой.

Долго не соглашался Батырбек, но башковитый Сарсеке успокоил его, уговорил ехать завтра с солнцем и пошел спать.

III

Хайным поджидала Сарсеке у юрты; Сарсеке не заметил ее, когда она, поднявшись с земли, слегка дотянулась до его плеча.

— Кто тут?

— Не видишь кто!..

— Чего ревела? Жалко?

— Как не реветь? — сказала Хайным, в голосе которой послышалась досада, — Ты сказал, его убили. Обряд велел реветь… Ладно, что лицо себе не сильно исцарапала, а то ходила бы в крови…

— Я соврал; он жив…

— У-у, шайтан!.. — укорила его Хайным. — А я поверила…

— Завтра я выручу тебе твое сокровище… Обнимайся!.. — насмешливо добавил Сарсеке и пошел в юрту.

Но Хайным задержала его. Она сделала то страстное и неотразимое для Сарсеке движение, которое всегда покоряло его. Но он на этот раз не подчинился ее желанию…

Он всегда каялся потом, что грешил с Хайным, ругал ее и в душе жалел урода Кунантайку. На этот раз связь с Хайным особенно тяготила его. Кунантайку и впрямь, может быть, убили или изувечили… А ведь кто, как не он, всякий раз на ночь отправлял его на крестьянские покосы с табунами? Кроме того, Хайным ему порядком надоела. Слишком противной и грубой казалась она в сравнении с резвой и совсем еще невинной Бибинор. К Бибинор он испытывал какое-то новое, совсем еще незнакомое ему и неопределенное чувство, похожее на радостное любопытство. Будто он хотел лучше рассмотреть ее и даже всю ощупать, чтобы понять, что это за славная такая безделушка. И в тайниках души его гнездилась неясная мечта: украсть у Батырбека лучших коней и умчать его маленькую сноху куда-нибудь за сотни верст в Китай или, по крайней мере, в Кара-Кирею…

Однако он не представлял себе, как развязаться с ядовитой Хайным, которую он ревновал и ненавидел и которая все-таки держала его возле себя, как жеребенка на аркане…

Входя в юрту, он злобно сказал Хайным:

— Отчего нет огня в юрте?.. Совсем потух. Лень было сходить за караганом!

Старуха-мать закашляла, давая знать, что разделяет его злобу.

Хайным быстро вышла из юрты и притащила в широком и низком мешке еще днем собранный сухой скотский помет.

Она присела на корточки к очагу, разрыла руками огнище, подула и, подложив три-четыре высохших конских шевяка, развела огонь. В круглое отверстие вверх юрты потянулся прямой столб дыма, а вскоре и огонек, тихий, тающий, заалел в огнище, нарумянив смуглое лицо Хайным.

— Чего сердишься-то? — сказала она потом. — Видно, есть хочешь!.. Сейчас и есть дам!

Старуха опять злобно закашляла и села на своей лежанке.

— Собака!.. Шельма!.. — заревела вдруг старуха, тыча скрученным пальцем в сторону Хайным.

— О-о-й?.. — неодобрительно покачала головой Хайным. — Собака лает, а я не лаю, не кусаю никого…

— Врешь!.. Кусаешь!.. Собачья мать!..

Старуха хотела еще что-то кричать, но закашлялась, свалилась и изнеможенно застонала…

— Ты ей есть не даешь, верно?.. — закричал Сарсеке.

— Сама не жрет!.. Не просит, а ей не матка… Пусть просит, дам!

Сарсеке взял чашку, налил кислого козьего молока и подал матери. Та с трудом села и с жадностью выпила. Потом опять хотела говорить, опять закашлялась и свалилась на бок, лицом к стенке. Хайным что-то делала за ширмой из чия, а Сарсеке, выпив молоко, заел его каймаком и, постлав старый текемет, не раздеваясь, лег головой на седло и стал смотреть на змеившийся на костре огонек и игриво плывущий вверх сероватый дым.

Хайным вышла из-за ширмы, села у огня и, обнажив коленку, стала наминать на ней замешанное тесто. Мяла она долго, ловко повертывая тесто в руках и шлепая о смуглое, упругое колено. И смотрела задумчиво на огонь, который бросал от нее на стену юрты огромный уродливый силуэт…

Она сделала из теста две лепешки, положила одну на сковородку, жирно намазала ее бараньим салом, на нее положила другую лепешку и, прикрыв второй сковородой, засунула в золу под уголья.

Не закрывая коленки, сидела и, наклонившись, дула в огонь, глотая дым и морщась от зольной пыли.

Сарсеке, сначала задремавший, смотрел теперь на Хайным зорко, горящими черными глазами и хотел, чтобы она делала третью и четвертую лепешку на коленке… Нет, он хотел, чтобы прилетели сейчас могучие беркуты и истерзали и исклевали бы у Хайным обе ее коленки, а он бы, любуясь, хохотал и ругался, чтобы Хайным совсем сгинула с глаз, потому что, пока она здесь и пока горит огонь, он не уснет.

Но Хайным спокойно сидела у огня, изредка перевертывая сковороды низом вверх, а Сарсеке лежал на своем текемете, сопел, стараясь уснуть, и, ворочаясь с боку на бок, мысленно ругал Хайным…

Наконец не выдержал, встал и, выходя, сам позвал Хайным из юрты, в которой ему стыдно было матери…

Хайным слегка хихикнула, спрятала под колпак черные волосы, оправилась и вышла…

… К утру пал иней, покрывший всю степь белой кисеею. Теперь видимое пространство степи, похоже, было на огромный ломоть черного хлеба, густо посыпанного солью.

Но первый теплый луч солнца слизнул эту соль, сорвал белую кисею, оставив лишь мелкие, хрустальные росинки на зеленой щетке, и открыл широкие, тихие, тоскливо зовущие куда-то дали. Небо совсем очистилось.

Из степи к аулу медленно подъезжали пастухи: два взрослых сына Карабая и один подросток Байгобыла. Сойдя с коней и перебрасываясь редкими односложными фразами, они устало пошли в юрту Карабая и стали расталкивать младших братьев. Разбудили их, поталалакали и умолкли; одолеваемые тяжелым сном, они свалились, кто где мог, и быстро уснули… Младшие, еще подростки, вышли из юрты, почесываясь и позевывая, лениво сели на тех же коней и плавной рысцой стали удаляться из аула в гладкую степь, к разбредшемуся остатку табуна.

Вскоре загудел тяжелый и глухой бас Байгобыла, а в пегой юрте затрещал частный и злой говор старой Айнеке. Она уже ругалась и гнала заспавшегося Исхака будить баб и заставлять доить коров и коз…

Исхак, не желая вставать, сдернул меховой овечий бешмет со своей жены и крикнул ей, чтобы она вставала. Но худенькая Бибинор крепко спала. Ежась от холода и подтягивая тоненькие смуглые колени к подбородку, она свернулась колечком и посапывала.