Борис Пастернак - Быть знаменитым некрасиво Страница 3

Баллада

Бывает, курьером на борзомРасскачется сердце, и точноОтрывистость азбуки Морзе,Черты твои в зеркале срочны.

Поэт или просто глашатай,Герольд или просто поэт,В груди твоей – топот лошадныйИ сжатость огней и ночных эстафет.

Кому сегодня шутится?Кому кого жалеть?С платка текла распутица,И к ливню липла плеть.

Был ветер заперт наглух,оИ штемпеля влеплял,Как оплеухи наглости,Шалея, конь в поля.

Бряцал мундштук закушенный,Врывалась в ночь лука,Конь оглушал заушинойРаскаты большака.

Не видно ни зги, но затем в отдаленьиДвиженье: лакей со свечой в колпаке.Мельчая, коптят тополя, и аллеяУходит за пчельник, истлев вдалеке.

Салфетки белей алебастр балюстрады.Похоже, огромный, как тень, брадобрейМакает в пруды дерева и оградыИ звякает бритвой об рант галерей.

Bпустите, мне надо видеть графа.Bы спросите, кто я? Здесь жил органист.Он лег в мою жизнь пятеричной оправой

Ключей и регистров. Он уши зарницКрюками прибил к проводам телеграфа.Bы спросите, кто я? На розыск КайяфыОтвечу: путь мой был тернист.

Летами тишь гробоваяСтояла, и поле отхлебывалоИз черных котлов, забываясь,Лапшу светоносного облака.

А зимы другую основуСновали, и вот в этом крошевеЯ – черная точка дурногоВ валящихся хлопьях хорошего.

Я – пар отстучавшего града, прохладойВ исходную высь воспаряющий. Я —Плодовая падаль, отдавшая садуВсе счеты по службе, всю сладость и яды,

Чтоб, музыкой хлынув с дуги бытия,В приемную ринуться к вам без доклада.Я – мяч полногласья и яблоко лада.Bы знаете, кто мне закон и судья.

Bпустите, мне надо видеть графа.О нем есть баллады. Он предупрежден.Я помню, как плакала мать, играв их,Как вздрагивал дом, обливаясь дождем.

Позднее узнал я о мертвом Шопене.Но и до того, уже лет в шесть,Открылась мне сила такого сцепленья,Что можно подняться и землю унесть.

Куда б утекли фонари околоткаС пролетками и мостовыми, когда бИх марево не было, как на колодку,Набито на гул колокольных октав?

Но вот их снимали, и, в хлопья облекшись,Пускались сновать без оглядки дома,И плотно захлопнутой нотной обложкойBалилась в разгул листопада зима.

Ей недоставало лишь нескольких звеньев,Чтоб выполнить раму и вырасти в звук,И музыкой – зеркалом исчезновеньяКачнуться, выскальзывая из рук.

В колодец ее обалделого взглядаБадьей погружалась печаль и, дойдяДо дна, подымалась оттуда балладойИ рушилась былью в обвязке дождя.

Жестоко продрогши и до подбородковЗакованные в железо и мрак,Прыжками, прыжками, коротким галопомЛетели потоки в глухих киверах.

Их кожаный строй был, как годы, бороздчат,Их шум был, как стук на монетном дворе,И вмиг запружалась рыдванами площадь,Деревья мотались, как дверцы карет.

Насколько терпелось канавам и скатам,Покамест чекан принимала руда,Удар за ударом, трудясь до упаду,Дукаты из слякоти била вода.

Потом начиналась работа граверов,И черви, разделав сырье под орех,Вгрызались в сознанье гербом договора,За радугой следом ползя по коре.

Но лето ломалось, и всею махинойНа август напарывались дерева,И в цинковой кипе фальшивых цехиновТонули крушенья шаги и слова.

Но вы безответны. B другой обстановкеНедолго б длился мой конфуз.Но я набивался и сам на неловкость,Я знал, что на нее нарвусь.

Я знал, что пожизненный мой собеседник,Меня привлекая страшнейшей из тяг,Молчит, крепясь из сил последних,И вечно числится в нетях.

Я знал, что прелесть путешествийИ каждый новый женский взглядЛепечут о его соседствеИ отрицать его велят.

Но как пронесть мне этот ворохПризнаний через ваш порог?Я трачу в глупых разговорахВсе, что дорогой приберег.

Зачем же, земские ярыгиИ полицейские крючки,Вы обнесли стеной религийОтца и мастера тоски?

Зачем вы выдумали послух,Безбожие и ханжество,Когда он лишь меньшой из взрослыхИ сверстник сердца моего.

Мельницы

Стучат колеса на селе.Струятся и хрустят колосья.Далеко, на другой землеРыдает пес, обезголосев.

Село в серебряном пленуГорит белками хат потухших,И брешет пес, и бьет в лунуЦепной, кудлатой колотушкой.

Мигают вишни, спят волы,Слезятся щетки первых жнивьев,И кукурузные стволыСопят и ищутся, завшивев.

А над кишеньем всех естеств,Согбенных бременем налива,Костлявой мельницы крестец,Как крепость, высится ворчливо.

Плакучий Харьковский уезд,Русалочьи начесы лени,И ветел, и плетней, и звезд,Как сизых свечек шевеленье.

Как губы, – шепчут; как руки, – вяжут;Как вздох, – невнятны, как кисти, – дряхлы,И кто узнает, и кто расскажет,Чем тут когда-то дело пахло?

И кто отважится и кто осмелитсяИз сонной одури хоть палец высвободить,Когда и ветряные мельницыОкоченели на лунной исповеди?

Им ветер был роздан, как звездам – свет.Он выпущен в воздух, а нового нет.А только, как судна, земле вопреки,Воздушною ссудой живут ветряки.

Ключицы сутуля, крыла разбросав,Парят на ходулях степей паруса.И сохнут на срубах, висят на горбахРубахи из луба, порты-короба.

Когда же беснуются куры и стружки,И дым коромыслом, и пыль столбом,И падают капли медяшками в кружки,И ночь подплывает во всем голубом,

И рвутся оборки настурций, и буря,Баллоном раздув полотно панталон,Вбегает и видит, как тополь, зажмурясь,Нашествием снега слепит небосклон, —

Тогда просыпаются мельничные тени.Их мысли ворочаются, как жернова.И они огромны, как мысли гениев,И несоразмерны, как их права.

Теперь перед ними всей жизни у´молот.Все помыслы степи и все слова,Какие жара в горах придумала,Охапками падают в их постава.

Завидевши их, паровозы тотчас жеВрезаются в кашу, стремя к ветрякам,И хлопают паром по тьме клокочущей,И мечут из топок во мрак потроха.

А рядом, весь в пеклеванных выкликах,Захлебываясь кулешом подков,Подводит шлях, в пыли по щиколку,Под них свой сусличий подкоп.

Они ж, уставая от далей, пожалованныхВалам несчастной шестерни,Меловые обвалы пространств обмалываютИ судьбы, и сердца, и дни.

И они перемалывают царства проглоченные,И, вращая белками, пылят облака,И, быть может, нигде не найдется вотчины,Чтоб бездонным мозгам их была велика.

Но они и не жалуются на каторгу.Наливаясь в грядущем и тлея в былом,Неизвестные зарева, как элеваторы,Преисполняют их теплом.

На пароходе

Был утренник. Сводило челюсти,И шелест листьев был как бред.Синее оперенья селезняСверкал за Камою рассвет.

Гремели блюда у буфетчика.Лакей зевал, сочтя судки.В реке, на высоте подсвечника,Кишмя кишели светляки.

Они свисали ниткой искристойС прибрежных улиц. Било три.Лакей салфеткой тщился выскрестиНа бронзу всплывший стеарин.

Седой молвой, ползущей исстари,Ночной былиной камышаПод Пермь, на бризе, в быстром бисереФонарной ряби Кама шла.

Волной захлебываясь, на волосОт затопленья, за судаНыряла и светильней плавалаВ лампаде камских вод звезда.

На пароходе пахло кушаньемИ лаком цинковых белил.По Каме сумрак плыл с подслушанным,Не пророня ни всплеска, плыл.

Держа в руке бокал, вы суженнымЗрачком следили за игройОбмолвок, вившихся за ужином,Но вас не привлекал их рой.

Вы к былям звали собеседника,К волне до вас прошедших дней,Чтобы последнею отцединкойПоследней капли кануть в ней.

Был утренник. Сводило челюсти,И шелест листьев был как бред.Синее оперенья селезняСверкал за Камою рассвет.

И утро шло кровавой банею,Как нефть разлившейся зари,Гасить рожки в кают-компанииИ городские фонари.

Марбург

Я вздрагивал. Я загорался и гас.Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, —Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ.Как жаль ее слез! Я святого блаженней.

Я вышел на площадь. Я мог быть сочтенВторично родившимся. Каждая малостьЖила и, не ставя меня ни во что,B прощальном значеньи своем подымалась.

Плитняк раскалялся, и улицы лобБыл смугл, и на небо глядел исподлобьяБулыжник, и ветер, как лодочник, гребПо лицам. И все это были подобья.

Но, как бы то ни было, я избегалИх взглядов. Я не замечал их приветствий.Я знать ничего не хотел из богатств.Я вон вырывался, чтоб не разреветься.

Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,Был невыносим мне. Он крался бок о бокИ думал: «Ребячья зазноба. За ним,К несчастью, придется присматривать в оба».

«Шагни, и еще раз», – твердил мне инстинктИ вел меня мудро, как старый схоластик,Чрез девственный, непроходимый тростникНагретых деревьев, сирени и страсти.

«Научишься шагом, а после хоть в бег», —Твердил он, и новое солнце с зенитаСмотрело, как сызнова учат ходьбеТуземца планеты на новой планиде.

Одних это все ослепляло. Другим —Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.Копались цыплята в кустах георгин,Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.

Плыла черепица, и полдень смотрел,Не смаргивая, на кровли. А в МарбургеКто, громко свища, мастерил самострел,Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.

Желтел, облака пожирая, песок.Предгрозье играло бровями кустарника.И небо спекалось, упав на кусокКровоостанавливающей арники.

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,Как трагик в провинции драму Шекспирову,Носил я с собою и знал назубок,Шатался по городу и репетировал.

Когда я упал пред тобой, охвативТуман этот, лед этот, эту поверхность(Как ты хороша!) – этот вихрь духоты —О чем ты? Опомнись! Пропало… Отвергнут.

…

Тут жил Мартин Лютер. Там – братья Гримм.Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.И все это помнит и тянется к ним.Все – живо. И все это тоже – подобья.

О, нити любви! Улови, перейми.Но как ты громаден, обезьяний,Когда под надмирными жизни дверьми,Как равный, читаешь свое описанье!

Когда-то под рыцарским этим гнездомЧума полыхала. А нынешний жупел —Насупленный лязг и полет поездовИз жарко, как ульи, курящихся дупел.

Нет, я не пойду туда завтра. Отказ —Полнее прощанья. Bсе ясно. Мы квиты.Да и оторвусь ли от газа, от касс?Что будет со мною, старинные плиты?

Повсюду портпледы разложит туман,И в обе оконницы вставят по месяцу.Тоска пассажиркой скользнет по томамИ с книжкою на оттоманке поместится.

Чего же я трушу? Bедь я, как грамматику,Бессонницу знаю. Стрясется – спасут.Рассудок? Но он – как луна для лунатика.Мы в дружбе, но я не его сосуд.

Ведь ночи играть садятся в шахматыСо мной на лунном паркетном полу,Акацией пахнет, и окна распахнуты,И страсть, как свидетель, седеет в углу.

И тополь – король. Я играю с бессонницей.И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью.И ночь побеждает, фигуры сторонятся,Я белое утро в лицо узнаю.

Из сборника «Сестра моя – жизнь»