Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве) Страница 30

Думается, две вещи, два обстоятельства, по преимуществу, и спасли автора "Бедных людей" от духовной и физической деградации в каторге, от гибели, от самоубийства: его озарение на первых же шагах в остроге, что только оптимизм и физический труд помогут ему выжить-выдюжить; и вот эта жажда творчества, писательская энергия мозга, сочинительская жадность в познании новых сторон жизни. Известно, что писатель работает не только за письменным столом, но все 24 часа в сутки - без перерывов, выходных и праздников. Грубый физический - каторжный - труд поддерживал и укреплял вполне изнеженное тело вчерашнего столичного интеллигента, а утончённая вдохновенная внутренняя работа писателя, изучающего и анализирующего окружающую действительность, накапливающего материал для будущих сочинений, - крепила и поддерживала дух. "Преступление и наказание", "Бесы", "Братья Карамазовы", не говоря уж о "Записках из Мёртвого дома", во многом родились-проросли из семян, посеянных на поле творческого воображения писателя ещё в бытность его острожного житья-бытья. Трудно представить, какими были бы великие романы Достоевского без его каторжного опыта и - были бы вообще. По крайней мере, нельзя не согласиться с мнением известного нашего путешественника и учёного П. П. Семёнова-Тян-Шанского, который встречался с Достоевским ещё на собраниях Петрашевского и виделся потом с ним в Сибири: "Можно сказать, что пребывание в "Мёртвом доме" сделало из талантливого Достоевского великого писателя-психолога..."103

Вероятно, писатель собирался и в солдатской казарме ещё больше пополнить багаж своих знаний о жизни простого люда. Однако ж, несмотря на свой каторжный опыт и четырёхгодичную острожную физическую и моральную закалку, в письме к брату рядовой 7-го Сибирского линейного батальона перед отправкой к месту службы, ещё из Омска, своих мрачных опасений и тревог не скрывает: "Попадёшь к начальнику, который невзлюбит (такие есть), придерётся и погубит службой, а я так слабосилен, что, конечно, не в состоянии нести всю тягость солдатства". (281, 172)

В "Сибирской тетради" под номером 447 Достоевский вносит услышанный им в острожной казарме мини-диалог: "- А приедет назад? - Не удавится, так воротится"104. Если представить на мгновение, что прозвучал он не в Омском остроге, а в Петербурге, допустим, в редакции "Отечественных записок" или в доме Некрасова, то выглядит-воспринимается этот короткий диалог весьма многознаменательно. До возвращения автора "Бедных людей" в Петербург оставалось ещё несколько лет, но 23 января 1854 года он вышел из острога, с него сняли кандалы. "Свобода, новая жизнь, воскресение из мёртвых... Экая славная минута!.." (-3, 481)

Увы, эйфория нахлынула несколько преждевременно: воскресение из мёртвых произошло-случилось, но о свободе ещё оставалось только мечтать.

Ведь солдатчина, по существу, - та же каторга.

Глава III

Под красной шапкой, или Первая любовь

1

Ещё в родительском доме на Божедомке, когда маленький Федя чересчур проявлял свою горячность и допускал какое-никакое вольнодумие и резкость в выражениях, строгий папенька не раз сурово предостерегал сына: "Эй, Федя, уймись, несдобровать тебе... быть тебе под красной шапкой!.."105

Михаил Андреевич, само собой, даже и в самом страшном кошмаре предполагать не мог, насколько буквально сбудется его мрачное пророчество. Однако ж, несмотря на предварительные свои страхи, сам Достоевский поначалу встретил перемену в своей судьбе радостно. Уже много позже, в Петербурге, в разговоре со своей близкой знакомой Е. А. Штакеншнейдер писатель будет вспоминать, "как счастлив он был, когда, отбыв каторгу, отправлялся на поселение (то есть к месту солдатской службы. - Н. Н.). Он шёл пешком с другими, но встретился им обоз, везший канаты. Он говорил, что во всю свою жизнь не был так счастлив (...), как сидя на этих неудобных и жёстких канатах, с небом над собою, простором и чистым воздухом кругом и чувством свободы в душе..."106

Но и в эти пьянящие часы относительной свободы, по дороге в Семипалатинск, Достоевский, вероятно, вспоминал, не мог не вспоминать молодого арестанта Сироткина, оставшегося в остроге: ведь до чего невыносимой показалась тому солдатская служба, что он дважды покушался на самоубийство, решился затем стать убийцей, только б скинуть с головы опостылевшую красную шапку. А каково же тянуть-терпеть солдатскую лямку бывшему офицеру и дворянину?..

И вот что поразительно: ни история Сироткина, ни собственная солдатская биография не вдохновили Достоевского на художественное или документально-мемуарное произведение, среди его героев так и не появится ни одного рекрута-солдатика. Словно бы писатель напрочь вычеркнул-стёр эти пять семипалатинских лет из жизни, памяти, творческого багажа. Впрочем, есть опосредованное свидетельство в письме Врангеля к Достоевскому (1865 год) о том, что писатель собирался использовать впечатления того периода: "Описали ли Вы в Ваших романах нашу семипалатинскую> жизнь? Вы ведь собирались это исполнить..."107 Но всё же солдатская казарма, в отличие от арестантской, так и не вдохновила писателя. Почему? Тайна сия велика есть. Словно бы Достоевский оставил-подарил эту богатую тему будущему поколению литераторов, в первую очередь - А. И. Куприну.

Но всё-таки, даже не имея авторского текста аналогичного "Запискам из Мёртвого дома", мы можем составить вполне полное и подробное представление и о красношапочно-сибирском периоде биографии Достоевского. Есть-существуют воспоминания современников и особенно подробные того же А. Е. Врангеля, сохранилось и опубликовано в ПСС более восьмидесяти писем самого Фёдора Михайловича из Семипалатинска к почти двадцати адресатам, ну и, наконец, в некоторых текстах писателя какие-никакие отголоски-воспоминания о солдатском житье-бытье всё же аукались-появлялись. К примеру, в статье "Книжность и грамотность" (1861), опубликованной в журнале "Время", Достоевский пишет-рассказывает, как он вслух читал солдатам в казарме всякие французские переводные романы и "всегда производил эффект чтением". (Вот когда ещё и перед какими слушателями оттачивалось мастерство Достоевского-чтеца, буквально завораживающего впоследствии огромные залы изысканной публики своим надтреснутым слабым голосом!) И далее автор статьи "Книжность и грамотность" признаётся, что ему реакция служивых-слушателей "чрезвычайно нравилась, даже до наслаждения", его "останавливали, просили (...) объяснений различных исторических имён, королей, земель, полководцев..." (19, 53)

Согласитесь, если человек вспоминает о наслаждении, каковое ему приходилось испытывать (и, вероятно, - не единожды), то, надо полагать, не совсем уж отчаянным и невыносимым было его положение в тот период. Больше того, чуть не с первых дней подневольной службы рядовой Достоевский берёт под своё покровительство молоденького солдатика Каца, защищает бедного затюканного еврея от насмешек и издевательств. Через много лет, уже после смерти писателя, Н. А. Кац будет вспоминать-писать: "Всей душой я чувствовал, что вечно угрюмый и хмурый рядовой Достоевский - бесконечно добрый, удивительно сердечный человек, которого нельзя было не полюбить..."108 К слову, вероятно, этот самый Кац и стал в творчестве Достоевского единственным прототипом из солдатской казармы - он мелькнёт эпизодически в "Преступлении и наказании" в образе караульного солдатика-еврея из пожарной команды с "вековечной брюзгливой скорбью" на лице, который стал невольным свидетелем самоубийства Свидригайлова.

Но сейчас речь пока не о том. Важно подчеркнуть, что с самого начала жизни под красной шапкой рядовой Достоевский оказался среди товарищей по службе вполне как бы на особом положении. Сыграли свою роль и образованность, и дворянско-офицерское прошлое, и статус бывшего каторжника, и, наконец и в первейшую очередь, - опыт учёбы-службы в Инженерном училище. Да, если бы не ненавистные изматывающие уроки-занятия шагистикой-муштрой в Михайловском замке и военно-полевых лагерях под Петергофом, если бы не горький опыт рябца, а затем и кондуктора-старшеклассника - ещё неизвестно, каково бы пришлось писателю в глухоманном Семипалатинском гарнизоне. Ну и, разумеется, солдатчина, хотя и та же каторга, но разрядом пониже. Сам Достоевский новое своё положение воспринимал оптимистично, как ступень к полной свободе, это новое положение по сравнению с прежним "казалось ему раем"109. Самое страшное, эшафот и каторга - позади, пережиты. А главное, появилась возможность читать чужие книги и снова писать, наконец, свои, получать письма, и теперь он мог сам, как "незатейливые герои" его первого произведения, с наслаждением предаться эпистолярному жанру: восемьдесят писем - это по объёму целая повесть! И ещё, без всякого сомнения, помогло Достоевскому в его семипалатинской жизни то, что он сразу же обрёл покровителей в лице влиятельных сибирских чинов, обрёл дружбу и участие образованных и ценящих его писательский талант людей.