Мирза Ибрагимов - Слияние вод Страница 32

Далеко за полночь, когда у Ярмамеда уже слипались глаза, Ширзад захлопнул блокнот, потянулся и сказал:

- Баста... На сегодня хватит.

- Как на сегодня? - ужаснулся счетовод. - К нам приезжал аспирант из столицы, подбирал цифры для кандидатской диссертации, и то за день управился!

- Значит, партийная работа потруднее.

Они вышли из правления. В окнах ни огонька, ночь теплая, тихая. Низкие деревенские домики походили в темноте на шалаши чабанов. Тяжелые, насыщенные влагой тучи сгрудились над деревней, и Ширзаду показалось, что в воздухе уже пахнет дождем. А дождь очень нужен. У Мугани свой нрав: захватишь весеннюю влагу - собрал урожай; прозевал, запоздал с севом - все пропало.

Ширзада обуревали смелые замыслы, сейчас он увидел в цифрах будущее своего колхоза и в неосознанном порыве воскликнул, обращаясь уже не к шагавшему рядом Ярмамеду, а к какому-то воображаемому спутнику:

- Не за горами день, когда Мугань станет дивным раем! Земли вволю, воды в Куре и Араксе хоть отбавляй! Десять месяцев в году солнце, жаркое, благодатное. Чего еще желать?... Хлопок, хлеб, овощи, виноград, кукуруза; стада коров и овец, табуны коней! Асфальтируй пыльные дороги, возводи мосты, электрифицируй колхозы, чтоб светилась ночью Мугань, как звездное небо!

Громко зевая, Ярмамед промямлил:

- Так-то оно так...

- Ну, а что не так? - спросил Ширзад.

- Если по-честному, то скажу: фантазер ты, фантазер! Земля в Мугани сплошные солончаки, летом - это пыль, которая душит и скот и человека, зимою - липкий клейстер. А ты тоже - "ра-ай!" - И Ярмамед хихикнул.

- Дело трудное, слов нет, - возразил Ширзад. - Но ведь у нас теперь машины и наука. Сила-то какая!

Ярмамед вспомнил о ночном разговоре Рустама с Шарафоглу, о тракторе Керима и вяло проворчал:

- Дай бог, дай бог...

Ширзад понял: легче придорожный камень расшевелить, чем этого слизняка, но вдруг разгулявшийся на холодке Ярмамед дотронулся до его руки.

- Конечно, дело не мое, зря вмешиваюсь, но ведь тебя люблю по-братски, а потому и хочу сказать... Напрасно ты себя утомляешь этими цифрами. Как Рустам-киши захочет, так и сбудется. А вам с Наджафом останутся одни пустые хлопоты. В конце концов вы же и опозоритесь. Помяни мое слово.

- Постой, ведь мы только что вместе разбирали цифру за цифрой, сводку за сводкой. Разве наши требования не разумны?

Вместо ответа Ярмамед отвернулся и ровно четыре раза подряд чихнул. К этому наивернейшему средству он прибегал каждый раз, когда приходилось отвечать на прямо поставленный вопрос. Зажав грязным платком нос, промычал что-то невнятное.

- Говори смелее, никому не скажу!

Ширзаду можно было верить, и привстав на цыпочки, чтобы дотянуться до уха парня, Ярмамед шепотом сказал:

- Хлебнете горя... У председателя такой характер: правильная мысль, родившаяся в чужой голове, внушает ему подозрения.

Ширзад удивился: раньше он думал, что Ярмамед на все глядит глазами Рустама, ничем не интересуется, ни во что не вникает, а оказалось, что счетовод получше многих разбирается в колхозных делах, но помалкивает.

- Не сомневаюсь, что и горя придется хлебнуть, и неприятностей не оберешься, но что же делать-то теперь, Ярмамед, что делать? У меня есть своя идея, свой замысел, как же я могу отказаться от него во имя спокойной жизни? Да не жизни, а существования!... Прозябания! Вся прелесть жизни в борьбе! - убежденно и страстно ответил Ширзад.

Но Ярмамед опять погрузился в томительную дремоту, зевнул и уже собирался нырнуть в переулок, чтобы поскорее очутиться дома, но Ширзад остановил:

- Значит, видишь, что правильно, что неправильно... И молчишь? Как же живешь, бедная ты душа!

- Так и живу! - Крючковатый нос Ярмамеда дернулся из стороны в сторону. - Ты думаешь, что легко так жить-то? Хи-хи! Бывают и у меня собственные мысли, да как Рустам-киши поведет глазами, усами шевельнет, так я свою-то мысль и забуду. А потом даже радуюсь, что забыл, спокойнее... И все люди кажутся мне начальниками, смотрят на меня сверху вниз. Мир праху твоего отца, он смотрел на меня, как на ровню... А теперь все начальники! Да как же мне устоять со своей мыслишкой-то против них? Тут надо быть героем с львиным сердцем в груди! А зачем мне собственное мнение? Лишняя роскошь!...

Слушая эту ночную исповедь, в которой причудливым образом фарисейство смешалось с искренностью, кликушество с откровенностью, Ширзад думал, что жизнь куда сложнее, чем ему представлялось еще недавно. Обязанности бригадира казались теперь детской забавой по сравнению с ответственностью партийного секретаря. Вот стоит перед ним жалкий человечишке, напуганный, обезличенный.

И Ширзаду надо решить, как же к нему относиться, как вести себя с ним и сейчас, и завтра, и через много дней, - в конце концов партийный руководитель и за него отвечает.

- Природа, создавая человека, зажгла в его душе неугасимый свет, сказал Ширзад, опять забывая о своем спутнике, и голос его почему-то дрогнул. - Не будь этого света - ничем мы не отличались бы от животных. Он подобен солнцу. Без этого солнца сто тысяч лет назад люди не вылезли бы из темных, мрачных пещер. Этот свет открыл электричество и расщепил атом. А называется он сознанием, умом, мыслью. Кто боится думать, тот сам гасит в душе священный пламень. Понимаешь ты это, Ярмамед?

- И очень даже ясно! А еще лучше понимаю, что значит быть растоптанным чужими сапогами, - еле слышно ответил Ярмамед.

Кто же так перепугал Ярмамеда, полностью обезоружил его? Из страха он сделал щитом беспринципность, готовность соглашаться с любым, кто был посильнее, его. Он готов был пойти на злодеяния, чтобы заслужить благосклонную улыбку своего очередного повелителя. Да человек ли он? Червяк, извивающийся, боящийся света, грызущий стебли цветов и трав. Таким видел его Ширзад и говорил себе, что церемониться нечего - раздавить без пощады, и жалел, хотя и сознавал, что жалеть такого нельзя.

- Что ж, в свою веру переманиваешь? Призываешь жить бездумно, равнодушно?

- Клянусь совестью, ты меня не понял! Добра тебе желаю, исключительно добра!... Не связывайся с Рустамом, умоляю! Он злопамятен. Где-нибудь споткнешься, и он так наподдаст по загривку, что до скончания века не очухаешься! Помни: в сердце Рустама закралось подозрение, что ты метишь на его место, мечтаешь стать председателем.

Ширзад весело расхохотался.

- Признаюсь, всегда считал тебя подхалимом, порой жалел, чаще презирал! Думал: "Ярмамед - трус, боится замочить в воде подштанники, вот и пасется на бережку". Сейчас вижу: ты не только подхалим, ты дьявол! Таким, как ты, грешно дышать чистым воздухом Мугани!

Ярмамед с яростью скрипнул зубами, смело выбежал на середину дороги и, широко разведя руки, преградил путь Ширзаду.

- Куда спешишь? Подожди, выслушай ответ... Аракс вспять потечет, а я на поклон больше к тебе не приду. Никого не боюсь, а тебя-то подавно!... Кто тебе, мальчишке, дал право обращаться со мною, как с собакой? Я советский человек! Не подхалим, нет, люблю Рустама-киши, уважаю. Да тебе, милый мой, сто лет мучиться, а таким, как Рустам, не бывать!

Он вцепился в Ширзада, и тот с усилием оторвал липкую, похожую на лягушечью лапку, руку.

- Ты человек? Мужчина? Так говори мужским голосом, а не верещи по-овечьи!

Ширзад легко перемахнул через канаву, угодил в лужу, выругался, и темнота тотчас скрыла его от глаз Ярмамеда.

5

Хороши муганские рассветы! Солнце еще не взошло, поля покрыты белесым туманом, но едва выйдешь на порог, глотнешь, словно молодое вино, степной воздух, и от сладкого опьянения на миг закружится голова... Дымятся очаги на крестьянских дворах, разбросанных по берегам Аракса и Куры, среди садов и кустарников, и запах свежеиспеченного хлеба, пробуждает в твоей душе священные чувства, и губы твои в порыве сыновней любви шепчут: "Отчий край..." А расцветающая, ежегодно обновляющаяся по весне природа как бы приветствует тебя: "Доброе утро, друг!" И в эту минуту плоские низкие дома, неугасимые семейные очаги, запах дыма и хлеба и серая земля, липкими пластами навертывающаяся тебе на сапоги, кажутся во сто крат дороже всех сокровищ мира...

Но пробиравшийся по грязной улице Ширзад уже забыл, как только что, стоя на пороге, любовался Муганью Парень направлялся к Наджафу и, пока шагал в ярко начищенных сапогах по обочине, лихо насвистывал, но когда понадобилось перейти дорогу, прочно увяз в клейкой грязи и сразу смолк. "О лень проклятая! - думал он, с усилием вытаскивая ноги. - Ведь каждую весну чертыхаемся, а подсохло - забыли!... О самих себе лень позаботиться. А протянуть бы тротуарчики, дорогу вымостить, вот и в домах стало бы чисто, полы - как зеркало! Дома старые, темные, с низкими потолками; стыдно сказать, - бани нет!"

Выбравшись на лужайку, он аккуратно вытер сапоги пучком сухой травы. "Как же деды выносили такую жизнь?" - спросил он себя и представил поколения крестьян, которые вырастали, трудились и умирали здесь, и прах их смешивался с землею, а на смену приходила, мужая, молодость, но жизнь оставалась прежней. И степь не изменилась, сухая, солончаковая, бесплодная, и деревни все те же: без садов, залитые зимней и весенней грязью, засыпанные пылью летом. Сколько же талантливых людей потонуло в этой грязи, задохнулось в пыли? Ширзад не осмелился винить предков: они батрачили от зари до заката, руки и ноги их были покрыты кровавыми волдырями, их мучил голод, они, должно быть, и не могли вообразить жизнь иной. "Но мы-то, мы знаем, что такое светлая, культурная жизнь! - подумал Ширзад. - Отчего же ленимся дерево посадить, сад разбить, дорогу проложить?"