Тарас Бурмистров - Ироническая Хроника Страница 33

Lecz skoro sioсce swobody zabiyнnie

I wiatr zachodni ogrzeje te paсstwa,

I cуї siк stanie z kaskadNo tyraсstwa?

В России, правда, больше склонялись к тому мнению, что это Запад скорее окончательно погрузится в мрак и холод. Известный славянофил Хомяков писал в своем программном стихотворении:

О, грустно, грустно мне! Ложится тьма густая

На дальнем Западе, стране святых чудес.

Светила прежние бледнеют, догорая,

И звезды лучшие срываются с небес.

Дальше здесь фигурирует еще множество вариаций этого светоносного образа:

А как прекрасен был тот Запад величавый!

Как долго целый мир, колена преклонив,

И чудно озарен его высокой славой,

Пред ним безмолвствовал, смирен и молчалив.

Там солнце мудрости встречали наши очи,

Кометы бурных сеч бродили в высоте,

И тихо, как луна, царица летней ночи,

Сияла там любовь в невинной красоте.

Там в ярких радугах сливались вдохновенья,

И веры огнь живой потоки света лил!..

О! Никогда земля от первых дней творенья

Не зрела над собой столь пламенных светил!

Заканчивается это стихотворение, разумеется, призывом к "дремлющему Востоку" услышать "глас судьбы", проснуться и "воспрянуть в сияньи новом". Русские славянофилы очень любили напоминать Западу, что, несмотря на все его претензии, солнце восходит все-таки на Востоке, и вообще, как говорится, ex oriente lux. Так, Тютчев, язвительно описав пышный прием в Стамбуле французской делегации, саркастически восклицает, что теперь для турок "солнце с Запада взошло" (точно так же герой Достоевского заявляет: "теперь мы ждем зари с запада"). Для других мыслителей, склонявшихся к более западнической ориентации (кстати, само это сочетание слов абсурдно: "ориентация" означает "обращение к Востоку"), такая космогония была самой естественной вещью на свете. Чаадаев, примыкавший то к одному, то к другому лагерю, как-то ядовито заметил о них: "Русский либерал - бессмысленная мошка, толкущаяся в солнечном луче; солнце это - солнце Запада". Другие ученые, как Ключевский, ни на какой однозначной трактовке проблемы не останавливались, утверждая, что теперь не время еще разбирать, каково историческое предназначение России, "суждено ли ей стать светом Востока или оставаться только тенью Запада".

Главным символом западнических устремлений Петра был Петербург, и недаром к этому городу так прочно приклеился канонизированный Пушкиным ярлык "окна в Европу". Очевидно, что главное назначение окна - быть источником света, так что вся эта мифологема выглядела стройно и продуманно даже в мелочах. Между тем уже за шестнадцать лет до появления "Медного Всадника" эта метафора мелькнула у Вяземского, прозвучав у него, пожалуй, еще более ярко и выразительно. Он предлагал "сделать в Китайской стене, отделяющей нас от Европы, не пролом, открытый наглости всех мятежных стихий, но по крайней мере отверстие, через которое мог бы проникнуть луч солнца, сияющего на горизонте просвещенного света, и озарить мрак зимней ночи, обложивший нашу вселенную". Кстати, на том заседании "Арзамаса", на котором Вяземский говорил эти слова, вполне мог присутствовать и Пушкин.

Заметим, что само слово "просвещение" (т. е., буквально, озарение светом), заимствованное нами из европейских языков, ассоциировалось у нас всегда именно с западной культурой (сам Петр говорил о своей вестернизаторской перекройке "мы от тьмы к свету вышли"). Сторонники европеизации, проведенной Петром Великим, отзывались о нем примерно так, как это сделал молодой Карамзин в "Письмах русского путешественника": Петр, "как лучезарный бог света, явился на горизонте человечества, и осветил глубокую тьму вокруг себя". В XIX веке такие идиллические настроения - уже большая редкость; в среде образованных русских нарастает и некоторое разочарование в западной культуре, особенно после того, как они встретились с этой культурой лицом к лицу в Москве 1812 года. С этого времени у патриотически настроенных русских временами вырываются и очень странные на первый взгляд инвективы против просвещения. Как писал Пушкин в одном своем донельзя укоризненном стихотворении (по некоторым предположениям, обращенном к западнику Вяземскому):

Ты просвещением свой разум осветил,

Ты правды чистый лик увидел,

И нежно чуждые народы возлюбил,

И мудро свой возненавидел.

Для Лермонтова такие выражения, как "язва просвещенья" - вещь уже самая привычная и обыденная. Иногда у него прямо обличаются те, кто "ядом просвещенья / в Европе душной заражен". Впрочем, когда петербургский период русской истории миновал, и нас перестали закармливать до отвала плодами европейской культуры, это время стало восприниматься уже с большой симпатией. Особенно громко звучат такие ностальгические чувства у тех поэтов, которые, как Анна Ахматова, ясно осознавали если не принадлежность, то, по крайней мере, преемственность по отношению к уже отошедшему в прошлое петербургскому периоду, ставшему золотым веком нашей культуры. Запад, не поддавшийся гибельному влиянию коммунизма, при таком подходе стал чуть ли не продолжателем, или хотя бы хранителем старой русской культуры. Тут-то старая метафора опять зазвучала в полный голос:

Еще на западе земное солнце светит

И кровли городов в его лучах блестят.

А здесь уж белая дома крестами метит

И кличет воронов, и вороны летят.

9 Июня 2001 года Вести из Непала

Ровно четыреста лет назад, в 1601 году, был написан и поставлен на сцене "Гамлет" Шекспира, ставший самой знаменитой пьесой популярного драматурга. С тех пор на сценических площадках всего мира эта кровавая драма разыгрывалась неоднократно. Самым жизненным и одновременно эффектным, однако, стало представление на эту тему, поставленное на прошлой неделе в Непале.

Шекспировский "Гамлет", как мы помним, начинается с того, что главный герой, наследный принц датский, терзается и не находит себе места после смерти своего отца, короля Дании. Ему досаждает главным образом то, что его овдовевшая мать вскоре после этого трагического события выходит замуж за дядю, оказавшегося на престоле. В таком взбудораженном состоянии Гамлет видит призрак своего отца, который сообщает ему о том, что он был убит своим братом самым злодейским образом, и призывает отомстить за себя. На этом первый акт заканчивается. На протяжении остальных четырех актов принц Гамлет мучительно колеблется, не зная, что ему предпринять, и попутно ухаживает за Офелией, произносит великолепные монологи, отпускает дурацкие шутки и дразнит своего августейшего дядю всеми доступными способами (скажем, тот обращается к племяннику: "my cousin Hamlet, and my son", т. е. "Гамлет, мой родственник и сын", и получает в ответ: "a little more than kin, and less than kind". Комментаторы Шекспира до сих пор становятся в тупик перед этой фразой, замечая, что "смысл ее довольно темен". Слово "kin" означает "родственник", "kind" по-английски - "ласковый", "любезный", или, в другом значении, "сорт", "разновидность". Таким образом, Гамлет говорит о себе, что он "более, чем родственник, но менее, чем разновидность", что, конечно, полная бессмыслица. Не претендуя на новое слово в шескспироведении, могу предложить гораздо более простое и ясное толкование этой фразы. "Kind" - это не английское, а немецкое слово ("das Kind"), и означает оно "ребенок". Гамлет, таким образом, не выходя из своей роли трудного подростка, строптиво отвечает королю, что он "больше, чем родственник, но меньше, чем сын". Игра слов здесь строится на созвучии "kin" и "kind" (правильнее "Kind") и весьма характерна для Шекспира, большого любителя разноязычных каламбуров. Остается выяснить, знал ли Гамлет немецкий язык, но это как раз проще всего - он же учился в Виттенбергском университете).

Медлительность Гамлета в исполнении мести породила целую многотомную литературу, посвященную этому вопросу. Еще в 1736 году Томас Хаммер писал, что если бы юный принц разделался сразу со своими сиятельными родственниками, то никакой пьесы в пяти актах просто не получилось бы. О непонятной нерешительности Гамлета писали Ричардсон, Гете, Шлегель, Кольридж. Европейские критики XVIII-XIX столетий в основном склонялись к мнению о том, что Гамлету просто не хватило мужества для того, чтобы сразу покончить с дядей. Вопрос, впрочем, так и не был решен окончательно. Потом подняла голову американская школа, которая сразу внесла ясность в это запутанное дело. По мнению Э. Э. Столла, ее представителя, Гамлет никак не мог быть размазней, потому что "мужественные современники Шекспира не приняли бы такого слабовольного героя, и трагедия не могла бы иметь у них успеха". Принц наделен крепким характером, просто он страдает меланхолией, "типичной для шекспировской эпохи". В те времена, как полагает Столл, "меланхолия нисколько не походила на сентиментальную расслабленность; наоборот, она проявлялась в резкой, нервной возбудимости и демонстративном поведении". Американцев вообще почему-то сильно смущала бесхарактерность Гамлета, которого они называли "сверхчувствительным елизаветинцем". Гораздо проще к этому делу подошли французы. По свидетельству Джойса, когда в одном провинциальном городке во Франции давали "Гамлета", на афишах, расклеенных на улицах, было бесхитростно написано: "HAMLET, ou le Distrait. Piиce de Shakespeare" ("Гамлет, или Рассеянный. Пьеса Шекспира").