Алексей Писемский - Взбаламученное море Страница 34

Перед ним на столе стояла бутылка малаги.

Увидев племянника, Евсевий Осипович проговорил: «здравствуйте!», и протянул к нему, не вставая с места, руку.

Тот принял ее и сильно, как видно, старался при этом избегнуть подобострастной позы.

Другой старик, напротив, сейчас же встал и отвесил Бакланову, в полспины, добродушнейший поклон.

Тот поспешил ему ответить тем же.

Все наконец уселись.

– Вы долго ли там жили? – заговорил Евсевий Осипович, продолжая начатый еще прежде им разговор с его собеседником.

– Пять лет! – отвечал тот каким-то необыкновенно искренним голосом. – Первые-то два года на цепи было держаться; ну, да тоже телом-то, что ли, хлибок, ажно раны по всему пошли!.. Народу ко мне ходило; стали уговаривать: «батюшка, говорят, что ты так мучаешься-то!.. спусти себя с цепи0то»… одначе я не слушался!

– Не слушался!.. – повторил Евсевий Осипович в одно и то же время с благоговением и удивлением.

– Да… только другой уж странник, сибиряк тоже наш, приходит ко мне… поговорил я с ним… Вижу, наставником мне может быть… открылся я ему… «Что же, гооврит: видно, Бог не приемлет этой жертвы! Аще не имаши силы творити, да отметешься! Может, теперь ты и в миру станешь жить крепко». Однакоже, брат, как вышел, так и искусился.

– Чем же? – спросил Евсевий Осипович с строгим лицом.

– Да всего и есть, что в лес погулять вышел, а лесища там, и Господи! какие райские! Эта лиственница… береза наша сладкосочная… трава густая, пахучая… сладкогласные птицы поют… Я сооблазнился, грешным делом, да грибков и понабрал, – молоденьких все таких, и пришел в соседнее селенье; там нас хорошо, ласково принимают!..

– Хорошо? – спросил Евсевий Оспиович.

– Да, все равно за отцов родных… Попросил я одну старушку… «Зажарь», говорю. «Ай, отче, говорит, повели только!» – и нажарила мне, братец, большую-большущую сковороду, все на маслице, я и съел, и так после того моторить меня стало. «Нет, демаю, баста! шалишь, не гожусь еще в мире жить», и в келью опять…

– Это он в землянках и в дебрях сибирских жил, – обратился Евсевий Осипович к Бакланову и несколько времени не спускал с него глаз, как бы желая изведать, что такое он думает о том, что теперь слышит и видит перед собой.

Александр, со своей стороны, не находился ничего делать, как глядеть себе на ногти.

– В человеке два Адама: один ветхий, греховный, а другой – новый, во Христе обновленный. Если теперь телеса наши, этого Адама греховного, не бичевать, они сейчас же возымут…

– Несколько уже видений имел, – объяснил совершенно серьезным образом Евсевий Осипович о своем госте.

– Табак я нюхать люблю, – продолжал и тот, как бы в подтверждение его слов: – сидишь этак, вдруг подходит к тебе девка или баба – красивая такая: «Отче, говорит, на-ка, табачку понюхай!». Ну, перектрестился и видишь, что наваждение одно!..

Евсевий Осипович сидел, распустив от умиления руки.

– А я-те сказывал, как гора мне сказала: «аминь»?

– Нет, – отвечал Евсевий Осипович, как бы очнувшись.

– Иду я, братец, в Пермской губернии и так приустал, Боже ты мой! – ноги обтер… спинищу разломило, хоть ложись да умирай тут, – шабаш! Только я, братец, взмолился: «Господи! говорю, в скорбях, недугах и печалях вопию к Тебе», так, знаешь, молитвинку от себя свою проговорил… Тоько, братец ты мой, гора-то… боьшущая такая быа, на которую я пер-то: «аминь!», говорит.

– Да почем же ты знаешь, что это гора сказала?.. – спросил даже Евсевий Осипович с некоторым сомнением.

– Да никого, друже мое, никого, окромя ее, не было… так-таки твердым мужским голосом и говорит: «аминь!», говорит. Ну уж я и взмоился, всплакал тут…

Бакланов все это слушал, как ошеломленный, и думал: «Что, эти два человека – помешаны или только плуты?». Но дядя был замечательного ума человек, а странник казался таким добрым и откровенным. Невольно мелькавшая в это время улыбка на губах Баклановане скрылась от блестящего и холодного, как сталь, взгляда дяди.

Собеседник его наконец начал вставать и прощаться.

– Выпей на дорожку посошок-то! – сказал ему Евсевий Осипович.

– Ты вот меня сладким винцом угощаешь, – отвечал старик, выпивая рюмку: – а я больше водку мужицкую, простую люблю, да не пью!

– И не пей, гадость! – подтвердил Евсевий Осипович.

– Не упивайся вином: в нем же есть блуд, а она, наша матушка российская, такая насчет этого разбористая… – говорил старик, ища свой посох и клобук.

– Ну, прощайте, – сказал он.

– Прощайте, отче!

– Князь Василью Петровичу скажи, что как назад пойду, так к нему жить зайду, беспременно, не кучился бы.

– Скажу!

– А у графини Вареньки я посошок свой железный оставил; скажи, чтоб она владела им на здоровье да во спасенье.

– Скажу, скажу, – повторял Евсевий Осипович и, проводив странника и возвратившись в гостиную, сел и погрузился в глубокую задумчивость.

16. Протекция

Дядя и племянник по крайней мере с полчаса сидели, не говоря друг с другом ни слова. Евсевий Осипович был сердит на Александра за его насмешливый вид в продолжении всей предыдущей сцены.

– Что же вы, поговорить о чем-то со мной хотели? – спросил он его наконец суровым голосом.

– Да, я, дядюшка, насчет того… – начал тот: – теперь я приехал в Петербург… что мне делать с собой?

Евсевий Осипович несколько времени смотрел ему прямо в лицо.

– Что же вы служить, что ли, намерены здесь? – спросил он.

Бакланов пожал плечами.

– Главная моя любовь и наклонность, – отвечал он: – это искусства!

Евсевий Осипович снова уставил на племянника проницательный взгляд.

– И теперь, помилуйте, – продолжал тот заметно начинающим робеть голосом: – я вот был в Эрмитаже: каталога там порядочного нет!

Лицо Евсевия Осиповича начинало принимать как бы несколько бессмысленное выражение.

– Или теперь, – говорил Александр, хотя в горле его и слышалась хрипота: – за границей тоже нет русского гида ни для галлерей ни для музеев… Что бы стоило правительству кого-нибудь послать для этого… и наконец и здесь я желал бы по крайней мере служить при театре!

Далее у Александра не хватало воздуху в груди говорить.

Евсевий Осипович продолжал молчать и не изменял своего положения; потом, как бы все еще под влиянием одолевающих его недоразумений, начал с расстановкой:

– Ничего я не понимаю, что вы такое говорите: здесь гида нет… за границей указателя… служить наконец при театре… Бог знает что такое!

– Я, может быть, дядюшка, неясно выражаюсь, – произнес окончательно растерявшийся Бакланов.

– Совершенно неясно-с! – повторил за ним Евсевий Осипович.

Прошло несколько минут тяжелого молчания.

– Вон, если хотите, – начал Ливанов: – у меня есть тут один господин… на побегушках у меня прежде был, а теперь советником служит, любимец, говорят министра. Я напишу ему. Вы ведь не кандидат?..

– Нет, – отвечал Бакланов, конфузясь.

– Значит, вам надо в губернском ведомстве начинать. Я напишу ему, он возьмет вас.

Александр на первых порах обиделся этим предложением.

– Я бы желал, по крайней мере, дядюшка, у вас под вашим начальством служить.

– Да мне-то куда девать вас? – возразил ему Евсевий Осипович: – я и без того слишком взыскан милостями государя императора моего, да как еще всю родню-то валить на него, так густо будет.

– Я, дядюшка, не о том прошу, а чтобы вы дали мне хоть маленький ход.

– Нет, вы больше того просите. У меня вакансий нет! Значит, вы хотите, чтоб я для вас выгнал какого-нибудь честного труженика и, в виду всех, на позор себе, посадил на его место вас, моего племянника, – вот вы чего хотите.

– Я этого не говорил-с! – сказал Бакланов, окончательно обидевшись.

– Дать ход, – продолжал Евсевий Осипович: – вам дают его – ступайте! В вас есть некоторый ум, некоторое образование, некоторые способности.

На словах: «некоторые», Евсевий Осипович делал заметное ударение.

– Все это, разумеется, в вас забито и загажено полувоспитанием (настоящим воспитанием Евсевий Осипович считал только ихнее, сектантское), но исправляйтесь, трудитесь!..

– Я трудиться готов! – произнес Бакланов и потом, помолчав, прибавил: – позвольте, по крайней мере, хоть к этому господину письмо!

– Подайте мне перо и лист бумаги… там в кабинете, на шифоньерке… – сказал Евсевий Осипович.

Александр пошел в кабинет.

– Не разбейте там и не уроните чего-нибудь!.. У меня вещи все хорошие!.. – крикнул ему Ливанов.

«Вот скот-то!» – с бешенством думал Бакланов.

Записку Евсевий Осипович написал не длинную.

«Емелюшка прокаженный! Прими сего юнца к себе на службу, – это мой племянник!»

Запечатав ее, он отдал Бакланову.

Слова: «Емелюшка прокаженный» были Ливановым употреблены в виде ласки, так как Нетопоренко, тоже несколько принадлежавший к их толку, рассказывал, что в молодости он сидел с сведенными руками и ногами и исцелился от этого чудом.