Роман Антропов - Герцогиня и «конюх» Страница 34

– А не правда, что ли? Отпираться будешь? – волнуясь все сильнее и сильнее, спросила Анна Иоанновна.

– Буду, пресветлая царица. Какой я озорник? Я – монах, что ни на есть схимник самый строгий. Много ль мне надо? Чару-другую зелена вина, а на закуску – уста румяные, сахарные, грудь белую, лебяжью… Эх! Найди такого еще скромника, царица!

И он впился в Анну Иоанновну своим пылким, воровским, удалым взором.

Ту всю словно варом обдало.

– Вот ты какой!.. – вырвалось у нее.

– Не осуди, царица!.. Каков есть. А только одно знаю, в одном крепок я: хоть на дыбе пытай меня – не стану победами своими бахвалиться, тайны ночек хмелевых раскрывать.

Князь Иван, положив гусли на колени, провел руками по струнам. Тихие, вздрагивающие звуки вдруг зазвенели и пронеслись как-то робко-несмело по покоям государыни.

– О чем сказку сказать тебе, пресветлая государыня? – ближе придвинулся к Анне Иоанновне Иван.

– Пой… про что хочешь… – не отодвинувшись, произнесла она.

– Жалостливое что аль веселое? – спросил князь Иван, а сам глазами словно вот душу хочет съесть.

– Что ж с веселого начинать?.. Веселое напоследок!.. – перехваченным голосом прошептала Анна Иоанновна.

– Хорошо! А есть обычай такой, царица, что перед оказыванием подносят гусляру чару меда стоялого аль вина какого заморского. Обычай этот не нами заведен, от дедов наших ведется. Не рушь же его, царица!.. – все тем же в душу льющимся голосом произнес Иван.

«Царица», словно завороженная, быстро встала и вскоре принесла два кубка с каким-то вином; один из них она подала князю Долгорукому, другой поднесла к своим губам.

– Ну, пей, раскрасавец гусляр, молодец удалой, и я с тобой вина пригублю, – сказала она.

Глаза Анны Иоанновны горели лихорадочным блеском, грудь высоко подымалась.

– Спасибо на ласке, царица!.. – низко поклонился князь Иван. – А только коли пить, так пить уж до дна. А то гусляру скушно будет сказки тебе играть.

Анна Иоанновна до дна осушила большую чару крепкого вина. Огненная влага разлилась по ее жилам. Еще сильнее забурлила, заиграла кровь и к сердцу прилила, и в голову бросилась.

– Хорошо, царица? – тихо спросил Иван.

– Хорошо! – бурно вырвалось у Анны Иоанновны.

Теперь она села еще ближе к Долгорукому, так что почувствовала на своей щеке его горячее дыхание.

Сильно, смело коснулся Иван струн гусель. Зарокотали те, застонали, заплакали. И начал он «сказание».

Песнь на гуслях Ивана Долгорукого

Ой вы, гусли-гусельки, веселые мои!Вы поведайте нам, гусли, сказочки свои!Распотешьте девицу, красна молодца,Чтоб взыграла кровь их, удалы сердца.

Начинают гусли: с давних, слышь ты, порНа Руси пресветлой появился вор.Он – старик высокий, с белой бородой,Ходит он все больше, все ночной порой.

Как идет – так песни удалы поет,Бородой косматою лихо так трясет.«Кто ты будешь, дедко? Как тебя зовут?» —Вопрошают люди. Сами бледны… ждут.

Я – сам бог Ярило, Хмелем звать меня,Много показать вам я могу дивья.Тайной заповедною лишь один силен,В радостях, в весельях я один волен».

Подивились люди: «Полне, дедко, врать!Неужель людей всех в плен ты можешь взять?» —«Ой, могу, людишки, чары напустить,Одному мне будут люди все служить!»

Выдвинулся парень. Был он лих и смелИ в глаза Яриле гордо поглядел.«Ты зовешься Хмелем? Хорошо, старик!Я побью тебя сейчас же, в этот самый миг.

Ежели всесильны чары все твои,Ты развей мне горе, муки все мои.Полюбил давно, слышь, я цареву дочьИ не сплю, не ем я, – прямо мне невмочь.

Ах, хочу лебедку я к груди прижатьИ уста царевны пылко целовать!Только та царевна за замком живет,Свора псов иземных ее стережет».

Отвечает Хмель тут: «Гусли ты возьмиИ к царевне Зорьке смело ты иди!Грянь по струнам звонким, песенку ей спой,И она ответит: «Ах, желанный мой!»

И пробрался парень, хоть и труден путь.Ну, как вдруг увидят, на дыбу возьмут?Вот уж и царевна. Вспыхнула, дрожитИ на красна молодца сурово глядит.

«Ой ты, тать ночная! Ой ты, вор лихой!..Как ты смел пожаловать в царский терем мой?»Не ответил молодец… лишь в очи поглядел,И на гуслях-гусельках он песню ей запел.

«Ах, зови, царевна, палачей своих,Пусть уж снимут голову со плечушек моих!Но на пытке лютой буду умиратьИ «люблю царевну!» стану все кричать!»

Что же тут царевна молвила в ответ?Оглянулась… Горенка… Никого-то нет…Перед ней молодчик статный, удалой…И шепнула только: «Ах, желанный мой!..»

Окончил Иван Долгорукий… Замер последний звук… И вдруг Анна Иоанновна почувствовала, как сильная рука сжала ее в объятии.

– Опомнись! – крикнула она. – Как ты смеешь?.. Князь Иван, пусти… Ой, что ты делаешь?..

– Анна, счастье мое, лебедушка ты моя!.. – хрипло вырывалось у Ивана Долгорукого.

Вино ли сказалось, или зверь проснулся в этом необузданном молодчике княжьей крови, неизвестно, но только он запрокинул Анну Иоанновну и покрывал ее лицо исступленными поцелуями, пылко шепча в то же время:

– Брось, слышь, говорю, брось ты этого проклятого немца! Ну, что ты в нем нашла хорошего?.. Ты меня полюби, я трон твой буду на плечах своих держать, царица моя, Аннушка моя!.. Ты – русская; к чему тебе возиться с немцем? Ты не гляди, что я молод. Молод да удал, а удали во мне – что в океане воды. Никому тебя в обиду не дам, ножки твои державные целовать буду, водой той умываться стану…

Альков царицы не выдал своей заповедной тайны, и неизвестно, что ответила на это несчастная, затравленная политическими интригами бывшая митавская затворница…

XVI. «Страшная» ночь московских затворов

Остерман только что отпустил из своего кабинета какого-то таинственного незнакомца в маске и, откинувшись на спинку кресла, мечтал об отдыхе, хотя бы минут на двадцать, как в кабинет ворвался Бирон.

Он поистине был страшен. Его лицо было бледно как полотно, глаза вытаращены, волосы стояли дыбом.

– А-а, вы этого добивались, Остерман? – бешено завопил он.

Вздремнувший было маститый российский дипломат вскочил в испуге.

– Что такое? Что с вами, Бирон? В своем ли вы уме? – воскликнул он.

– Я-то в своем, а вот вы-то, Остерман, не знаю!.. – продолжал неистовствовать Бирон.

Остерман улыбнулся.

– Теперь я все понимаю… – спокойно произнес он.

– Вы? И понимаете? А откуда вы можете понимать весь ужас того, что произошло? – безбожно коверкая русскую речь, крикнул Бирон.

– Я вам поясню. Вы из дворца?

– Да. Я… я должен был ее видеть… Я боюсь оставлять ее одну так долго без себя. С величайшим усилием я проник во дворец… Оказывается, князья Долгорукие отдали строжайший приказ никого не пускать. Но я сумел заставить все двери распахнуть передо мною. Да кто же я, черт меня возьми? Муж ее или тряпка?

– Муж? Ну, знаете, Бирон, это немного чересчур! – расхохотался Остерман. – Эк вы хватили!..

– Да, да! Я покажу этим варварам, что тот, кто держал в своих объятиях царевну, имеет право быть первым у трона императрицы.

Бирон выпрямился. Что-то бесконечно алчное, хищное засветилось в его глазах.

– Продолжайте лучше, Бирон, свое повествование!.. – осадил его великий дипломат.

– У дверей покоев Анны я увидел князя Алексея Долгорукого. Перед ним стояли бутылки вина, – взволнованно заговорил Бирон. – Он спал как убитый… Чтобы удостовериться в том, спит ли он или притворяется, я схватил его за конец бороды. Он что-то пробормотал и опять захрапел. Тогда я взялся за ручку двери. Та была заперта. Я обошел секретным ходом кругом и проник в спальню. И там я… Черт меня возьми!..

– Ну?.. – привстал Остерман.

– В красной комнате, на софе, сидели Анна и этот проклятый Иван… Он играл ей что-то на гуслях и… держал ее в объятиях левой рукой. Я хотел ворваться и убить Долгорукого на месте, но…

– Испугались?.. О, еще бы!.. Этот Иван ударом кулака кладет медведя, – похлопал Бирона по плечу Остерман. – Все, что вы мне поведали, совсем не интересно. Успокойтесь и помните, что Анна никуда не уйдет из наших рук, а если она теперь «забавляется» – Бог с ней.

– А если эти забавы перейдут в серьезное чувство? – с тревогой спросил Бирон.

– Пустяки! – махнул рукой Остерман. – А трон-то держать будем мы, а не они. Их песенка спета. Послезавтра в России будет царствовать самодержавная императрица. Послезавтра Верховного тайного совета не будет.

В небольшой комнате, в которой колыхались клубы табачного дыма и чувствовался сильный запах вина, находилось более чем разношерстное общество. Рядом с нарядным залом придворного щеголя сидели в расстегнутых мундирах офицеры; бок о бок с ними сидели рясоносцы, примыкая непосредственно к двум лицам в простых суконных кафтанах; около тех были – фраки и жабо.