Болеслав Маркевич - Марина из Алого Рога Страница 35

— Зачѣмъ вы меня обижаете, Александръ Иванычъ? вскликнула она, закрывая глаза себѣ ладонью.

Бѣднаго князя точно водой облили…

— Я, я васъ обижаю?…

— Да… послѣ того, что я вамъ сказала про себя… и вы сами знаете… За что меня любить?… Вы сами сейчасъ сказали что я… какое-то сокровище для артиста… Для артиста только внѣшность… наружная форма… И вы…

Она невольно приподняла рѣсницы: Пужбольскій стоялъ предъ ней съ такимъ сконфуженнымъ видомъ, что ей стало страшно жаль его.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы не виноваты!… И не то совсѣмъ!… Ради Бога, голубчикъ, Александръ Иванычъ, простите меня!… Но этого не можетъ быть… никогда!…

— Никогда? едва хватило у него силы переспросить.

— Никогда! проговорила она на-ходу, едва слышно.

Они пошди молча, рядомъ. Марина ничего не видѣла предъ собою и передвигала ноги, не чувствуя ихъ. Пужбольскій все силился припомнить какіе-то стихи изъ Петрарки, подходившіе къ его положенію, и выщипывалъ волосъ за волосомъ изъ своей бороды съ какимъ-то ѣдкимъ наслажденіемъ.

У садовой калитки онъ остановился.

— Это ваше послѣднее слово, Марина Осиповна? сказалъ онъ, пропуская ее.

— Къ чему спрашивать, Александръ Иванычъ? — вы знаете, со страннымъ оттѣнкомъ въ звукѣ прошептала она.

Пужбольскій поглядѣлъ ей вслѣдъ, встряхнулъ волосами отъ внезапно осѣнившей его мысли и хлопнулъ себя по лбу такъ, что шляпа слетѣла у него съ головы…

— Che bestia! чуть не громко крикнулъ онъ.

XIII

Княгиня Солнцева сидѣла вдвоемъ съ Завалевскимъ въ кабинетѣ покойнаго графа Константина Владиміровича. Они перешли туда съ балкона, на которомъ все общество, включая сюда и господина Самойленку, пило чай. Послѣ чая Пужбольскій немедленно скрылся, а Солнцева увелъ Іосифъ Козьмичъ въ конюшни "на арабчиковъ полюбоваться". Дина, въ свою очередь, потребовала, чтобы Завалевскій показалъ ей свой домъ.

Онъ повелъ ее по комнатамъ. Войдя въ кабинетъ, она повела кругомъ долгимъ, печально-внимательнымъ взглядомъ, медленно подошла къ окну, прищурилась отъ ударившаго ей въ глаза солнца и, отойдя къ столу, устало опустилась въ кресло.

— Ты говорилъ, онъ здѣсь и умеръ? заговорила она.

Графъ подтвердилъ движеніемъ головы. Онъ сѣлъ спиной къ окну, противъ нея.

— И добровольно восемнадцать лѣтъ не выѣзжалъ изъ деревни?

— Да.

Она откинулась въ спинку своего кресла — и зажмурила глаза.

— Какіе это все люди были! тихо начала она, вздохнувъ, послѣ долгаго молчанія. — И какъ низко упало русское общество съ тѣхъ поръ, послѣ полувѣка, подумать страшно!… Я въ прошломъ году, въ Петербургѣ, присутствовала при этомъ…. политическомъ процессѣ… Ты поймешь, что я вынесла оттуда. Во все время у меня въ головѣ какъ живые стояли тѣ, что нянчили меня тамъ, въ Сибири… А предъ главами эти… и въ ушахъ все, что говорилось въ ихъ оправданіе!…

— Красиво было? съ короткою улыбкой спросилъ Завалевскій.

— C'était écoeurant! [19] съ отвращеніемъ отвѣчала княгиня. — Знаешь, Владиміръ, промолвила она, помолчавъ опять, — намъ скоро жить будетъ нельзя…

— Будто? улыбнулся онъ попрежнему.

— Нельзя: захлебнемся въ болотѣ…

— Вылѣземъ какъ-нибудь, сказалъ онъ.

Она приподняла на него свои длинные, пронзительные глаза.

— Ты вѣришь въ русское будущее?

— Надо вѣрить, Дина, — коротко отвѣчалъ Завалевскій.

— Надо!… Улыбка мелькнула на ея губахъ.- A la faèon de saint Augustin… Какъ бишь ты говорилъ подлинный текстъ?

— Credo quia absurdum.

— C'est cela: это нелѣпо, а потому вѣрю… Въ силу развѣ такой логики!…

Графъ не отвѣчалъ ей: ему было тяжело въ разговорахъ съ нею чувствовать, что она попрежнему, находила возможность пролѣзать во всѣ завоулки его мысли и играть ею по-своему.

— Нѣтъ, продолжала она, — я давно отложила попеченіе! Не вылѣземъ, потому что не хотимъ, а не хотимъ потому, что хотѣть не умѣемъ. Vice de race, — фосфору у насъ что-ли менѣе, чѣмъ у другихъ народовъ, или азоту, какъ это по-нынѣшнему?

Онъ пожалъ плечами.

— Какой вздоръ! Воспитай правильно только одно поколѣніе, и мы поговоримъ тогда о расѣ… Весь вопросъ въ воспитателяхъ, — а молодаго способнаго матеріала много: его нельзя отрицать.

Дина еле замѣтно моргнула бровью.

— Не знаю, что удастся вамъ выработать изъ этого молодаго матеріала, а пока… очень ужь онъ первобытенъ! Это оригинально во всякомъ случаѣ, улыбнулась княгиня, — ново… для меня по крайней мѣрѣ… Вчера, напримѣръ, эта красавица, дочь твоего управляющаго, — а хороша она, хороша на рѣдкость, par parenthèse! — я просто любовалась тою откровенностью, съ которою она показывала мнѣ, что я не имѣю счастія ей нравиться…

— Да… Все же лучше, чѣмъ лгать! съ разстановкой, задумавшись сказалъ на это Завалевскій.

Быстрымъ взглядомъ скользнула по немъ Дина; но онъ не о ней въ эту минуту думалъ; онъ, по поводу Марины, задумался теперь объ этихъ, дорогихъ ему и гибнущихъ, русскихъ молодыхъ силахъ…

— Неоцѣненное качество, отвѣчала ему его собесѣдница, — которое присуще всѣмъ первобытнымъ, и котораго они тотчасъ же лишаются, какъ только начнете вы ихъ полировать…

— Это парадоксъ, Дина!

— Парадоксъ? пожала она плечами. — Или ты до сихъ поръ еще не замѣтилъ, что какъ только принимаемся мы наше сырье обдѣлывать, такъ оно и становится никуда негоднымъ?… Развѣ ты не видишь, что, кромѣ простаго мужика, все остальное у насъ ложь и призракъ!… Онъ — грубый, противный намъ своею грубостью, но положительный фактъ; его, какъ ты говоришь, нельзя отрицать. Мы же — фантазія на чужую тему, сочиненная, пожалуй, хоть и такимъ Паганини, какъ Петръ Великій, но которую завтра можно вымарать всю какъ есть, а русскій народъ и не догадается объ этомъ…

Завалевскій, въ свою очередь, поднялъ на нее глаза и улыбнулся невыразимо-печально.

— Радикальнѣйшій изъ радикальныхъ нашихъ журналовъ, сказалъ онъ, — не выразился бы рѣшительнѣе тебя, принадлежащей въ сливкамъ петербургскаго общества!… За что же нападаютъ у насъ на этихъ несчастныхъ… нигилистовъ, — терпѣть я не могу этого глупаго слова! — которые въ оправданіе себя могутъ по крайней мѣрѣ сказать, что у нихъ сапоговъ нѣтъ!…

Дина вдругъ засмѣялась, засмѣялась глухимъ, отрывчатымъ злымъ смѣхомъ.

— А! ты только теперь догадался, что настоящіе на Руси нигилисты, — les naifs, les vrais! — это мы, сливки, наше общество, нашъ петербургскій мондъ, notre élégante société, съ какимъ-то желчнымъ наслажденіемъ нанизывала она синонимы одинъ за другимъ. Nihil, rien, ничего, — это мы, прежде всѣхъ другихъ мы!… Я счастіемъ всей моей жизни заплатила за то, что двадцать лѣтъ тому назадъ не знала этой науки такъ же твердо, какъ теперь!…

Голосъ у нея оборвался. Завалевскій понялъ, что она страдала; онъ невольно опустилъ голову…

Да, она дѣйствительно страдала въ эту минуту: ея неудавшаяся жизнь какъ-то разомъ, яркими бликами выступила предъ нею изъ тьмы прошлаго… ей хотѣлось и терзать себя, и оправдаться, и винить другихъ…

— Мнѣ помнится, говорила она, — наша бревенчатая изба, тамъ… на границахъ Китая… затопленная печь, у которой вѣчно грѣлся больной отецъ мой… и ихъ бесѣды, ихъ признанія… Мнѣ было двѣнадцать лѣтъ. Однажды въ разговорѣ — какъ теперь слышу выраженіе его голоса, вздохъ его при этомъ, — одинъ изъ нихъ припомнилъ слова Пушкина: "не дай намъ Богъ увидѣть русскій бунтъ, безсмысленный и безпощадный". Отецъ мой, не отрывая глазъ отъ пылающихъ дровъ, сказалъ на это: "да, въ Россіи все съ верху и этимъ верхомъ!…" Ярано, какъ ты, начала думать… Я всегда жадно слушала, соображала… Эти слова глубоко запали мнѣ въ душу; я поняла, — ихъ путь былъ не вѣренъ: того, что такъ горячо жаждали они для родины, тѣмъ путемъ никогда не достигнутъ!… И помню я, какъ, двѣнадцатилѣтняя дѣвочка, сиживала я одна по цѣлымъ часамъ, глядя въ окно на этотъ занесенный снѣгомъ сибирскій городокъ, и неотступно думала: какъ бы мнѣ повыше, поближе въ этому верху дойти, и что бы я говорила, какъ бы дѣйствовала, еслибы дошла, была тамъ, гдѣ бы слова мои могли быть услышаны… Силъ и вѣры въ себя чувствовала я безъ конца; въ головѣ сидѣли у меня всѣ эти историческія женщины, рѣшавшія судьбы народовъ… Я чувствовала себя героиней, une Jeanne d'Arс, горько улыбнулась Дина, — я, дѣвчонка, однимъ моимъ женскимъ вліяніемъ думала сдѣлать для Россіи то, чего они не умѣли сдѣлать… Этой завѣтной мысли, не повидавшей меня ни на минуту съ тѣхъ годовъ, я пожертвовала тобою, Владиміръ… ты это знаешь? — рѣзко заключила она.

Что было правды въ ея словахъ? Пужбольскій, Марина, еслибы слышали ихъ, не колеблясь назвали бы ихъ обманомъ… Завалевскій лучше зналъ ее, — онъ не сомнѣвался въ ея искренности; онъ зналъ, что не лгала она… Но сколько въ этихъ ея молодыхъ, великодушныхъ замыслахъ было, невѣдомо для нея самой, рановременной черствости и личнаго властолюбія!