Гусейн Гусейнов - Солнечный огонь Страница 36

Влияние Тифлиса скоро сойдет на нет... Именно Баку предстоит стать столицей края в новом веке. Там и порт, и промышленность, и нефть... Азербайджан дал некогда Персии одну из величайших династий, во время владычества которой расцвели в этой стране науки и искусства. Имя Альп-Арслана доселе не забыто в этой части Азии... Я уверен: в том образованном слое азербайджанцев, какой формируется сейчас у нас на глазах, родится немало политиков, писателей, учителей... Армяне не зря создают о здешних мусульманах мнение, как о дикарях. Им это выгодно. Легче будет потом заявить свои права на их землю. Дескать, некультурный народ не способен к государственной деятельности, а мы, армяне, с нашей историей и культурой призваны всем здесь владеть и управлять. Они кичатся перед русскими своим более древним христианством, а вы, даже если только поговорите накоротке с простым верующим мусульманином и обласканным кавказскими властями армянином с дипломом доктора философии в кармане и почетным званием на визитной карточке, то увидите, что все нравственные преимущества на стороне первого... Второй же, одетый в английский сюртук, - хитрое животное, для которого христианство - мертвая и вдобавок искаженная буква...

- Я это почувствовал в Эчмиадзине, - задумчиво говорит барон.

- Прочитал недавно записки вашего соотечественника, путешественника графа де Шоле. Он весьма сострадает положению армян в Турции, но буквально рядом откровенно пишет, что ему никогда не удавалось привязаться к ним, так отвратительно их плутовство, так постыдна их низость и возмутительна их подлость, - продолжает Василий Львович.

Они садятся на поваленное дерево, и де Бай, достав портсигар, закуривает. Дождь усиливается, но им обоим явно не хочется уходить отсюда обратно в город.

- Вы удивительный человек, господин Величко... - наконец нарушает молчание де Бай. - Вы вкладываете свою жизнь и талант в отстаивание идей, которые могли бы принести благо народам... Но, оглядываясь вокруг, я иногда думаю, что это имеет столько же смысла, сколько лепить фигурку из хлебного мякиша... Власти идут своим путем, народы своим...

Величко усмехается. Его красивое лицо мрачнеет.

- Я не идеалист и прекрасно понимаю, что история вершится не по Шеллингу и Гегелю... Но мне близка голландская легенда о мальчике, который из последних сил закрывал пальцем дырку в плотине, чтобы оттуда не хлынула вода и не затопила его соотечественников...

- Браво! Я сражен, господин Величко... Мы в Европе подчас забываем собственные священные предания, сделав из прагматики идола... - де Бай вздыхает и, запрокинув голову, подставляет лицо теплым редким каплям дождя.

Солнечный луч, вынырнув из-под тучи, загорается над Тифлисом робкой радугой. Становится жарко, и от земли поднимается, как дыхание, густой пар.

- Пойдемте, - поднимается Величко. - Здесь неподалеку есть крошечная харчевня, на вид - обыкновенный сарай, но вино подают отменное! И шашлычки там - объедение... А я расскажу вам за обедом историю про одного шушинского землевладельца Джафар бека Везирова, который, не полагаясь на суд, решил сам расследовать одно темное преступление, так как один из его родственников был убит. В деле оказались сильно замешаны местные армяне, и судебный следователь, на беду, тоже был армянином... Они сочинили про Везирова, человека пожилого и достойного, возмутительную сплетню... Об этом я уже писал в своей газете и собираюсь вставить этот эпизод в книгу... Сей случай замечательно иллюстрирует нравы армянства. То ли еще будет, господин барон!

- С нетерпением буду ожидать выхода вашей книги. Надеюсь, вы пришлете мне экземпляр.

Они медленно, скользя по мокрой траве, направляются к тропе, ведущей к спуску. Видно, как две мужские фигуры мелькают за деревьями, а затем пелена проливного дождя, словно воды времени, навсегда скрывает их от нас...

Барон де Бай больше не бывал на Кавказе... И до него не дошла книга Василия Львовича Величко. Потому что тот и сам не увидел ее выхода в свет в Санкт-Петербурге в 1904 году. Его настигла внезапная преждевременная смерть. Судьба уберегла писателя от лицезрения исполнившихся собственных трагических пророчеств. Уже кровавые события 1905 года на Кавказе подтвердили многие из них. Безмозглые, недальновидные, а то и подкупленные российские власти не вняли голосу знатока Кавказа, одного из самых пламенных патриотов России...

А после смерти Величко его просто постарались забыть.

В авторитетном академическом издании "Советского энциклопедического словаря", неоднократно переиздававшегося, есть некая "Величка" - городок и соляная шахта (!) на юге Польши, где "добыча не велика". Но имя талантливого русского писателя Василия Львовича Величко - там искать бесполезно. Зато в Словаре нашлось место для Григора Арцруни,- издателя газеты "Мшак" в Тифлисе, с которым Величко резко полемизировал, прекрасно осознавая его зловещую роль в разжигании национальной нетерпимости и в сплочении армян в те политические организации, включая Дашнакцутюн, которые принесли столько слез и горя простым труженикам на Кавказе, и не только...

Не оставляет мысль, что так произошло совсем не случайно: среди членов научно-редакционного совета этого словаря значится И.Л.Кнунянц.

ГЛАВА 12

По ту сторону

Другой... Он был теперь не таким, как все. И ему дали это понять еще до того, как он перешагнул порог Баиловской тюрьмы. Оформлявший документы на освобождение опер, перелистывая его Дело, усмехнувшись и понизив голос, многозначительно растягивая слова, сказал: "Человеку твоей судьбы следует согнувшись проходить даже через высокие ворота!"

Эта фраза вызвана была не желанием предостеречь. Они хотели внушить ему страх, унизительное рабское состояние приниженности в той жизни, какая ожидала его за стенами узилища. Но Абдуррахман уже догадывался, что такой жизни ему будет отпущено совсем немного, пусть хоть он станет отныне ползать на брюхе. Пребывание на воле окажется лишь паузой перед следующей отсидкой, и протяженность этой паузы зависит от людей с пустыми глазами и каменными сердцами, одним росчерком пера стирающих миллионы в лагерную пыль.

В поезде, мчавшем его в Нахчиван, Абдуррахман остро почувствовал грань, отделявшую "до" и "после" его заключения. Тогда он естественно вписывался в окружавший его мир. Тот мир, где появился на свет и где полное право на существование имели его мечты и надежды, его работа, его семья... В том мире оставалась наивная детская вера в справедливость и добро, радость от бьющей через край молодой силы, бешеная скачка на любимом коне, ночные беседы со звездами на отдаленном яйлаге, уверенность в том, что любые препятствия по плечу, ласковое тепло домашнего очага.

И теперь его окружал мир, который вроде бы жил именно так и видел себя таким: спокойным, благополучным, уверенным в завтрашнем дне. Абдуррахман незаметно вглядывался в лица едущих с ним в одном вагоне людей. Простодушные, усталые, задорные, застенчивые - что скрывали они? А вдруг это был лишь искусно выстроенный фасад перед трагическим и бездонным знанием тех страданий, которые переживались совсем рядом?.. Другими... Абдуррахман перебирал в памяти лица своих собратьев по заключению, живых и уже мертвых... Комок подступал к горлу и ему казалось: внезапно, в один миг беспечные лица пассажиров вагона изменятся, исказятся, как в расколотом зеркале, и проступит сквозь разбежавшиеся на стекле трещинки страшная истина их общей судьбы: сети заброшены, кто следующий?.. Нет, не чуют опасности! Смеются, громко переговариваются, убаюкивают детей, достают нехитрую дорожную снедь, угощают друг друга. Вот и ему чья-то смуглая от солнца рука щедро протянула лаваш, куда завернута была зелень с домашним овечьим сыром. Абдуррахман взял, поблагодарив, осторожно, будто драгоценность, поднес ко рту, и на него пахнуло таким родным, что даже скулы свело от глубоко запрятанной на все эти лихие годы муки расставания с домом. Только сейчас, вдохнув этот запах, бывший узник полностью ощутил бездну пережитой разлуки с землей, по которой он сделал свой первый шаг, где обрел бесстрашие в боях за нее, где сеял и убирал урожай, где встретил любовь... Там подрастала его дочь, которой он не видал... Нет, эта безбожная власть не только расколола навсегда его, Абдуррахмана, жизнь. Загоняя сотни тысяч невинных, разноязыких и разноплеменных людей в тюрьмы и лагеря, она сознательно перерубала пуповину, связывающую каждого с материнским словом, со своим народом, перемешивала человеческую массу, как в бетономешалке, уничтожала память...

Паровоз гудел, приближаясь к станциям. "Кто ты? Кто ты?" - неутомимо вопрошали колеса. Мелькали за окнами поля, поселки, сверкали серебром реки, а на горизонте все четче вырисовывались горы. Обилие света и воздуха, немудреные разговоры спутников после тюремной затхлости и отчаяния опьяняли и убаюкивали. Абдуррахман и не заметил, как уснул, прислонив голову к стенке вагона.