Гусейн Гусейнов - Солнечный огонь Страница 37

Паровоз гудел, приближаясь к станциям. "Кто ты? Кто ты?" - неутомимо вопрошали колеса. Мелькали за окнами поля, поселки, сверкали серебром реки, а на горизонте все четче вырисовывались горы. Обилие света и воздуха, немудреные разговоры спутников после тюремной затхлости и отчаяния опьяняли и убаюкивали. Абдуррахман и не заметил, как уснул, прислонив голову к стенке вагона.

"Кто ты? Кто ты? Кто..." - вопрос оборвался.

Поезд стоял на вокзале Нахчивана. Подхватив тюки, чемоданы, корзины, люди шумно покидали вагон. Абдуррахман вышел последним. Его высокая плечистая фигура, бледное от долгого пребывания в камере, истощенное лицо обращали на себя внимание. Но он ничего не замечал, весь устремленный в мыслях на скорое свидание с близкими. Лишь у выхода из здания вокзала словно обожгло затылок, и он, полуобернувшись, поймал тяжелый пристальный взгляд милиционера...

"Кто ты?.." - с горечью повторил про себя Абдуррахман и зло усмехнулся: этим в форме и спрашивать не надо, они в любой толпе безошибочно чуют бывших зеков. Ну что стоит сейчас остановить его и, хотя все документы в порядке, задержать... Ведь он бесправен и беззащитен перед этими мелкими ищейками, которые часто и сами не ведают, что творят, послушно выполняя волю хозяев-палачей. "Задержит..." - мысль эта полоснула его ножом. "Задержит буквально на пороге дома..." Сердце тоскливо сжалось, и его охватил жар. Крошечная точка страха набухала, разрасталась в мозгу, предательски подгоняя: беги, беги...

Он остановился. Перекинул залатанный вещмешок с одного плеча на другое, укротил внутреннюю дрожь. Глубоко вздохнул и, больше не оглядываясь, уверенно зашагал в город.

Около базара потолкался среди приехавших торговать сельчан. Стал осторожно искать того, кто бы смог по пути подбросить его ближе к дому. Наконец нашелся один, низенький худой старик Кафар киши. Оказалось, ему в Милах, решил навестить брата. Он и согласился без лишних уговоров подвезти Абдуррахмана. Ни о чем не расспрашивал, только зорко глянул из-под густых бровей, кивнул: "Садись!.." И при этом на лицо его будто набежала тень.

Из города выехали молча. Неказистая с виду серая лошадка бежала споро, хотя проселочная дорога была вся в ухабах, и подвода подпрыгивала и гремела колесами так, что казалось: вот-вот развалится. Начались сады, огороды, поля. Абдуррахман с жадностью вглядывался в родной пейзаж. С горечью отмечал, сколько пустующей, запущенной земли вокруг. Редко где виднелись фигуры сельчан с мотыгой в руках. Один из работающих поднял голову и долго смотрел из-под руки им в след. Ждал кого-то?.. Вдруг и у него кто-то, так же как Абдуррахман, мыкается по тюрьмам и лагерям?..

Низко склонялись ветви деревьев в садах под тяжестью поспевших яблок и груш. Золотом поблескивали плоды ароматной айвы... Даже сквозь поднимавшуюся густой пеленой пыль на дороге пробивался сладкий и терпкий фруктовый запах. Абдуррахман, будто рыба, выброшенная на берег, жадно ловил ртом воздух родины, вдыхал горечь жнивья, палой листвы, свежесть только что вскопанной земли. Долина уводила к горам. Все ближе и ближе их знакомые громады. Сколько раз лагерными студеными ночами он представлял Иланлы и Алинджу и, казалось, воспоминания о них придавали ему стойкости и силы, помогали не дрогнуть, не сломаться, хранить гордое молчаливое презрение и к крысиным уверткам уголовников-беспределыциков, и к произволу нелюдей в форме. До рези, до слез в глазах вглядывался Абдуррахман в открывавшийся перед ним, ошеломлявший красотой и величием простор. Кто-то очень сильно хотел, чтобы он больше никогда не увидел нахчиванской земли, ее гор.

"Эй, отец, - мучительно хочется крикнуть мне, стоящему на обочине дороги, по которой крестьянская подвода увозит Абдуррахмана домой. - Отец, я с тобой на этом пути. Я твоими глазами смотрю на это выцветшее от летнего зноя небо, на отяжелевшие от урожая сады, на цепочку вершин, на седой затылок Кафара киши, сердцем понявшего долю твою и не прерывавшего твоих дум. Я стараюсь пробиться сквозь время к какой-то точке, не материальной, не осязаемой, но не менее реальной, чем хлеб. Точке в той жизни, когда я еще не родился, ты даже еще не встретил мою мать, но - где-то же я был! Был рядом, вокруг, везде... В каплях теплого дождя, который пролился на вас при подъезде к Милаху, в последних осенних цветах на камнях... У нас с тобой общая память, отец, и ее неуловимое эфирное вещество так хрупко! Однако не в монументах, а именно в хрупком таится бессмертие. Именно на этом, почти невещественном, хрупком, как тонкие стебли цветов, неруко-творном, эфирном и записано все... Твоя жизнь и моя, жизнь наших детей и внуков... И, будто во сне, я зову: отец, оглянись, отец! Я здесь..."

Нет... Бодро бежит серая лошадка, мерно покачивается с вожжами в руках фигура Кафара киши. Все дальше и дальше от меня прямая спина отца, обтянутая стареньким пиджаком... Ветер лохматит черную копну его волос. В них еще не видать седины.

"Отец!.."

Он слегка оборачивается, когда повозка выезжает за поворот, и взгляды наши, разрывая непроницаемую для всего материального ткань времени, находят друг друга. Я отчетливо вижу слабую улыбку на его лице, напрягаясь из последних сил, замечаю, как шевелятся губы... Но слов из своего далека мне не разобрать...

Безмолвны сны...

"Абдуррахман вернулся!" - эта весть, словно эхо в окрестных горах, разнеслась по селу, и люди, побросав дела, потянулись к дому Гусейновых.

Крепкие мужские объятия, звонкие возгласы и причитания женщин, смех и плач - все смешалось в сознании Абдуррахмана. Сидя, поджав ноги, на большом разноцветном килиме, он прижимал к груди свою дочь и, не уставая, отвечал на приветствия, оглушенный и ослепленный счастьем возвращения.

- Ты ли это, Абдуррахман! Ты ли это... - неслось со всех сторон. По лицу его жены Гезал, подгоняя друг дружку, катились крупные слезинки. Но глаза ее лучились радостью: - Наконец-то Бог посмотрел в нашу сторону, шептала она. Ей вторили сестры мужа Анаханым, Секина и Назлы.

Как-то незаметно во двор под деревья вынесли столы и скамьи, и женщины по знаку кербелаи Аббаса занялись приготовлением праздничной еды. Едва умывшись, Абдуррахман тут же попал под град вопросов земляков. И хотя Аббас, оберегая его, пытался внушить людям, что брат с дороги устал, Абдуррахману и самому хотелось поскорей поделиться пережитым. Душа его жаждала освобождения от ужасов Беломорстроя и сибирского лесоповала, хотелось донести сюда, на волю, страдания узников Баиловской тюрьмы. Многочисленные слушатели то внимали ему, затаив дыхание, то прерывали рассказ, длившийся уже несколько часов, бесконечными вопросами. В голосе Абдуррахмана вновь воскресла боль перенесенных испытаний, иногда, не в силах более говорить, он прикрывал глаза и проводил ладонью по лицу, опускал голову. И тогда тишина воцарялась окрест, казалось, и птицы переставали петь.

Страшная правда, принесенная из какого-то другого мира, обжигала этих простых и бесхитростных тружеников. Обжигала не догадкой, а уверенностью, что мир этот на самом деле никакой не другой, это - теперь их общий мир, где никто не был застрахован от того, о чем говорил Абдуррахман. Завтра застенки режима могли поглотить любого из них.

Часто потом вспоминал Абдуррахман свой первый день в Арафсе, лица земляков, напряженно слушавших его. Всего через три года многие из них испытают кошмар депортации из родных мест...

А пока?.. Пока он мечтал о том, чтобы пережитые муки остались позади. Вся их большая семья вновь собралась под одной крышей.

Перед Абдуррахманом не стояла проблема выбора рода занятий. Желание и дальше продолжать зубоврачебную практику привело его в Нахчиванский стоматологический техникум, где он окончательно овладел всеми секретами мастерства, вырос в первоклассного профессионала своего дела. Закончив обучение, он начал работать в поликлинике. Дипломированных специалистов в азербайджанской глубинке тогда имелось совсем немного, а истинных мастеров по пальцам пересчитать, поэтому отбоя от пациентов не было. Жизнь в Нахчиване, любимое дело, семейные заботы стерли из памяти перипетии прошлого. Он частенько навещал брата Аббаса в Арафсе, внимательно приглядывался к новой жизни сельчан, с горечью и досадой отмечая бесхозяйственность, царившую в колхозе. Он был убежден, что у любого серьезного дела должен быть один хозяин, персонально отвечающий за результаты своего труда. Теперь же лодыри и краснобаи норовили вылезти, утвердиться за счет, пусть и не речистых, но честных трудяг.

- Где это видано! - с возмущением делился он с Шакаром после очередной поездки в Арафсу. - Вареной курице и то смешно станет! Развели десятки уполномоченных, проверяющих, учетчиков, от которых толку, как от козла сыра. Ходят с портфелями, что-то в тетрадку все время пишут. А земля пустует, овец во всем колхозе столько не наберется, сколько в одном нашем хозяйстве было. Деревня не завод. Здесь от заводских порядков прока не будет. Вот я - хозяин, так мне ли не знать, когда нужно засветло встать, а когда до звезд поработать?.. А эти - чуть что - то выходной, то перерыв, а рабочий день кончился, вилы-грабли побросали и разошлись по домам. Вот увидишь, Шакар, у многих зерна, кормов для скота и до весны не хватит... У крестьянина день год кормит.