Гусейн Гусейнов - Солнечный огонь Страница 38

Брат успокаивал Абдуррахмана и терпеливо упрашивал не принимать близко к сердцу все то, что происходило в Арафсе. Предостерегал от участия в разговорах, осуждающих действия власти и уж, разумеется, от того, чтобы обратно тайком выкупать землю и нанимать работников. Он и старшему, Аббасу, твердил о том же.

Если же собирались все трое дома, в Арафсе, то споры не утихали до поздней ночи.

- Как же это они, - Аббас так выразительно выделял это "они", что сомнений не оставалось, какой смысл вкладывает он в это слово, - как же они думают обходиться без хозяина? Хозяина земли, фабрики, без купцов? А?

Выразительные глаза Аббаса излучали искреннее недоумение.

- Да, - подхватывал Абдуррахман. - Настоящий грабеж! Человек вложил свои деньги, может быть, влез в долги, своим горбом хозяйство наладил, ночами не спал... А тут приходят совсем посторонние люди, ни пота, ни копейки не вложили в дело и говорят - ты украл, отдай! И хоть на Коране клянись, что честно жил, будут твердить - украл, эксплуататор...

- Эксплутатор... - Аббас со смехом нарочно коверкает иностранное слово. - А купец - тоже такой? Теперь что - я прямиком на фабрику за ситцем сам должен ездить? Кто привезет к нам в горы материю, керосин? Как они думают без торговли жить? Опять уполномоченного пришлют? Или на весь колхоз сразу закупать будут? Всех одинаково, без разбора оденут, что стариков, что молодых...

- Что покойников, - мрачно добавляет Абдуррахман.

- Не понимаете вы... - горячится Шакар. - Вам все шутки шутить. А газету некогда прочитать! А то бы вы крепко усвоили: с вами не в игры играют. Время серьезное. Человек, как пылинка: дунул и нет его... Не ты ли, Абдуррахман, уже на себе испытал когти этой власти? Чудом остался жив... И молчите, молчите больше. Разве не знаете? Язык человека в темницу заведет...

Абдуррахман сознавал правоту брата. С головой уходил в работу, к тому же они с Гезал ждали второго ребенка. Забот хватало. И все же на сердце лежала какая-то тяжесть. Глухо толкалось предчувствие неотвратимых жизненных перемен. Он гнал от себя дурные мысли, старался уделять больше времени воспитанию подрастающей дочки.

Беда пришла совсем не оттуда, откуда ждал ее Абдуррахман. Родами умерла Гезал, погиб и новорожденный ребенок. Осиротела маленькая Роя, потерял верную подругу Абдуррахман. Его и так замкнутая жизнь стала совсем невыносимой. Зато события вокруг нарастали с бешеной быстротой.

Известность Абдуррахмана как хорошего врача-стоматолога принесла ему множество пациентов. И вот где-то на исходе тридцать пятого года он начал замечать, что потихоньку стали исчезать многие из тех, кого он лечил. Будто какое-то сказочное чудовище поселилось где-то рядом и с жестоким упорством еженощно уносило намеченные жертвы в свое логово. И оттуда не возвращался никто... Зашелестели по Нахчивану и окрестностям незнакомые ранее словечки: панисламист, пантюркист... Читаешь книги по-арабски - панисламист, употребил в речи исконно азербайджанское выражение - пантюркист, а, не дай бог, переписываешься с зарубежными родственниками - агент мирового империализма.

Возвращаясь с работы по вечерам, Абдуррахман отмечал, как постепенно пустели улицы города. Совсем не видно молодежи, не слышно беспечного женского смеха, в чайханных не собираются обсудить новости старики. Около базара, где всегда были гомон и суета, - та же пугающая пустота. Он приходил к себе в комнату, захлопывал дверь и чувствовал себя одиноким, лишенным света и тепла. А привычный мир за окном крошился, рушился, словно камень, подтачиваемый неумолимой водой.

Ночью Нахчиван пустел окончательно. Только сновали по улицам хищной тенью крытые машины, слышались стуки в ворота и окна, шорохи голосов, чей-то сдавленный плач, глухие вскрики, короткий взвой собак. И вновь тишина могильной плитой наваливалась на город.

- Вчера у нас в махалля троих забрали... А у нас за неделю десятерых... Все отцы семейства, уважаемые люди... О, Аллах... - поначалу улавливал шепот Абдуррахман, проходя к своему кабинету мимо очереди пациентов, но вот и очередь значительно поредела, и те, кто ожидали приема, сидели теперь молча, с каменными лицами, как будто даже боялись посмотреть друг на друга.

Страх... Абдуррахман кожей чуял, как он носится в воздухе. Подобное же испытывали они, узники Баиловской тюрьмы, когда по ночам, замирая, ловили шаги тюремщиков в коридоре, лязг замков, следили за лучом фонаря: в кого упрется он в камере - того в расход...

Теперь Нахчиван, Джульфа и Шарур, Арафса и Баку, Гянджа и Шеки, вся земля, казалось, превратилась в огромную клетку, а свобода ждала лишь в могиле... В бездне небытия...

Вот и сегодня, припозднившись на работе из-за трудного пациента с воспалением десен, Абдуррахман уже по привычке чутко прислушивается к шагам, раздающимся позади... Впереди в слабом свете фонаря маячат у чьих-то ворот темные фигуры, притулилась на обочине дороги машина. Мелькают огоньки папирос. Вспышка спички высвечивает на миг козырек фуражки: опять за кем-то пришли, ждут...

Ему осталось миновать одну эту улицу, а там - рукой подать до дома. Абдуррахман понимает, что безопасней было бы перейти на другую сторону, но теперь, когда стоящие впереди военные уже заметили его, это будет выглядеть слишком подозрительно. Как же незаметно пройти мимо них? Удастся ли избежать вопросов, или они сразу задержат его?

Улица узкая, по бокам тянется унылая каменная стена, а вокруг - ни души, ни огня в окнах домов. Только эти сгрудились кучкой, точно стая воронья в предвкушении добычи, да чьи-то неуверенные шаги сзади: то затихнут, то зачастят вновь...

Абдуррахман внутренне колеблется, но механически продолжает путь. Если этот загон устроен для него, то от судьбы не уйдешь. Да и некуда укрываться, некуда бежать...

Вот уже совсем близко фонарь с группкой оперативников вокруг. Абдуррахман различает их лица, с напряженной жадностью они вглядываются в него. Один даже отбросил папиросу, напрягся, как для прыжка.

И одновременно Абдуррахман отмечает боковым зрением чью-то голову, мелькнувшую за занавесками в окне второго этажа того самого дома, около которого ждут свою жертву приехавшие. Шаги позади замирают, а затем начинают тихо удаляться. Еще через мгновение становится слышно, как человек побежал... Но Абдуррахман видит еще и то, что взгляды энкаведешников устремляются мимо него, туда, куда убегает тот, кто шел следом за ним...

Дальнейшие события переходят для внезапно окаменевшего Абдуррахмана в какую-то иную реальность, он почти отстраненно наблюдает за тем, как двое военных срываются с места и несутся мимо, выхватывая на ходу оружие. Раздаются беспорядочные выстрелы и леденящий душу крик загнанного человеческого существа, тонкий, задыхающийся, полный отчаяния и муки. А из окна на втором этаже высовывается по пояс женщина. Абдуррахмана поражает блеск ее глаз и выражение решимости на юном лице. Простирая руки в сторону стрельбы, она молит, зовет:

- Джалал, Джалал! Нет... Не убивайте его... Джалал...

Еще один выстрел прорезает ночь. "Добили", - мелькает в сознании Абдуррахмана. Слабый свет фонаря, женщина в окне, туман... Абдуррахман не в силах оторвать от земли ног, руки висят как плети, кружится, плывет все в голове...

- Джалал... - женский голос обреченно замирает, в нем не слышно рыданий. Она выпрямляется, обхватывает ладонями голову и вдруг произносит со странной нежностью: - Джалал... Я иду к тебе... Джалал...

Тонкая фигурка возникает во весь рост в проеме окна, руки раскинуты. Летать легко... - почти с радостью говорит она.

Остальное укладывается в те же секунды, в какие уложились жизнь и смерть остановленного пулей Джалала: женское тело бесшумно скользит вниз, и шлепок о камни двора - последняя точка в наступившей оглушительной тишине. Ветер колышет, раздувает зацепившийся за открытую настежь створку шелковый кялагай...

Мимо Абдуррахмана опять бегут скорченные людские тени, бегут навстречу тому, кто вываливается из кабины арестантской машины.

Перетянутая портупеей гимнастерка, высокие сапоги...

- Собаки... - с презрением и злобой шипит офицер. - Живым... Его надо было брать живым! Бабу проверьте. Если дышит, тащите в машину... Дом снизу доверху обыскать!

Он выходит из тени, и теперь в желтом свете фонаря хорошо видно его лицо: сытое, гладко выбритое,с пухлыми женственными губами. Его вытаращенные от бешенства глаза останавливаются на Абдуррахмане, и офицер весь подбирается, как будто узрел новую добычу.

- Что шляешься по ночам? Совесть нечиста? - он визгливо смеется, обнажая мелкие, щучьи зубы, и, резко обрывая смех, требует: - Документы!

Между тем дом, куда бросились выполнять его указание энкаведешники, весь взрывается плачем, криками и проклятиями, слышны грохот переворачиваемой мебели, топот ног, звон разбитой посуды, истошные вопли напуганного младенца.

"Да это же... - Абдуррахман узнает в офицере оперработника Орбеляна, готовившего в тридцатом году выписку из протокола по его делу. - В начальники выбился, шайтан..."