Юрий Трифонов - Единственная Страница 39

Она села на кровать, обхватив руками узкие колени, неимоверно длинных ног.

- Рассказывай, что с тобой приключилось. Я же вижу - ты совсем другая. Похорошела, ну это ладно - воды, лечение, но у тебя в глазах блеск, другие жесты, другие интонации. Ты влюблена?

- Ой, нет, ну что ты!

- Почему "ой", я например, влюблена. Но об этом потом. Кто он?

И Надежда неожиданно для себя рассказала ей об Эрихе, о своей странной жизни в Мариенбаде, о прощании, о его просьбе остаться, о его страшных прогнозах.

- Ну это ерунда, - задумчиво сказала Женя. - Никакой войны не будет, у нас с немцами отличные отношения, болезнью он тоже пугал тебя, чтобы ты осталась с ним, но как ты можешь остаться? Это невозможно. Иосиф найдет тебя везде... и накажет. Помнишь, как Менжинский сказал о Троцком: "Где бы он ни находился, он будет находится у нас в ОГПУ", так и ты, где бы ни находилась - будешь находиться в руках Иосифа. Он тебя не отпустит, он любит тебя, несмотря на всякие там завихрения с Розой и с другими. Это ерунда, для самоутверждения, потому что ты никак не хочешь принять истину, что он после смерти Ленина - неоспоримый правитель России, вождь, главный авторитет во всех областях науки, искусства, экономики. Это реальность, а ты ее не признаешь. Твой милый доктор прав в одном: если ты не признаешь реальность, она сломает тебя.

- Для меня он муж и отец моих детей.

- Нет. Он - отец всех народов, а собственные дети, и ты, и мы все песчинки, миллионная доля масс, и он нам еще это докажет.

- Ты шутишь?!

- Нет, Котенька, не шучу. Совсем не шучу. Я не рассталась с Павлом, потому что боюсь Иосифа. Боюсь без его разрешения. По его воле я приехала сюда, и только по его воле могу расстаться с Павлом. Я тоже встретила человека. Очень хорошего - доброго, мягкого, нам хорошо вместе, и все-таки я остаюсь с Павлом, хотя наша жизнь себя исчерпала. Мы все - Аллилуевы узники. Поэтому было тебе хорошо месяц, считай Божьим даром, поблагодари Господа и забудь, как забуду я твою исповедь. Как забуду своего Николая, когда мы вернемся в Москву. Давай спать. Завтра поведу тебя смотреть Берлин, будем много ходить, иначе этот город нельзя понять. Он очень разный. Шарлоттенбург, где мы живем - одно, Целендорф - другое, Кёпеник третье, это много совершенно разных маленьких городов, и все вместе, переливаясь друг в друга - Берлин.

- Женя, он хочет приехать сюда.

- Ни в коем случае. Здесь за всеми следят, а за тобой уж наверняка кого-то приставили. Сны! И снова смотри сны. Понимаешь - все это было сон.

Днем гуляли по Курфюрстендам, потом смотрели "Старых мастеров" и Пергамский алтарь. Надежда немного скучала, все дело было в том, что она уже привыкла к обществу Эриха, и другое казалось ей ну что ли пресным. Разглядывая барельефы Пергамского алтаря, она спросила, считается ли то, что произошло меж ней и доктором Менцелем изменой. Женя не ответила, будто не услышала. Она вообще весь день избегала разговор о "личном", меняла тему, отшучивалась. Но когда они уселись в уличном простецком кафе на берегу Шпрее, вдруг сказала очень серьезно:

- Нет, то, что было меж тобой и тем доктором изменой в общепринятом смысле не считается, но если ты позовешь его сюда - будет измена, независимо от того переспите вы или нет.

- Почему?

- Потому что там была судьба, рок, назови как угодно, а здесь адюльтер. Не делай этого, не звони и не пиши ему. Я вижу - ты скучаешь, и я понимаю, что тебе хочется его увидеть хотя бы еще раз, но, Таточка, это нельзя, никак нельзя.

- Ему можно, а мне нельзя? У него всегда были женщины: и в Вологде, и в Туруханске, и в Курейке. В Курейке была совсем молоденькая, моложе меня, он мне один раз сказал во время ссоры: "не думай, что я на молодость твою польстился, у меня были и помоложе". Это значит, что той девушке было пятнадцать лет, или даже меньше.

- Надя, ты забыла, что все эти истории были до встречи с тобой. И потом в Курейке он жил почти три года, молодой здоровый мужчина, вот и сошелся с Лидией.

- Ты знаешь, как ее зовут? Он так с тобой откровенен?

- Да нет, просто однажды выпил и похвалился, что у него в Сибири есть сын, от Лидии, просто по-грузински хвалился, мол, малчик ест, мы говорили о Васе, что с ним трудно, не хочет учиться, балуется все время, а тот, вроде бы подразумевалось, очень умный, в него. На самом деле все это выдумки и ерунда. Молоденькие девочки всем нравятся, недаром он сквозь пальцы смотрит на разврат этого грузинского чекиста Берии. Мы еще столкнемся с этой гадиной. Она еще вползет в наш дом.

- Никогда! Пока я жива я этого не допущу.

Шли по мосту через канал.

- Ты любишь смотреть на воду?

- Не знаю.

- А я очень люблю, - Женя перегнулась очень сильно через перила. Перешла на другую сторону, снова опасно перегнулась.

- Женя, не надо! Не надо так!

Надежда вдруг увидела тускло освещенную лестничную площадку Дома правительства, и Женю, почему-то в теплом зимнем пальто, склонившуюся над лестничным пролетом.

- Женя, Женя! - не обращая внимания на удивленных туристов, она тянула невестку за рукав. - Женя, пожалуйста!

- Ну чего ты испугалась? - Женя обернулась. - Господи, да что с тобой! - обняла Надежду, прижала к себе. - Ты действительно еще девочка, я все забываю, что ты младше всех в семье; такая строгая, рассудительная и вдруг испугалась, ну хорошо, хорошо, видишь, я отошла от перил, пойдем купим тебе туфли, твои уже старенькие.

- Это не мои, это Марусины.

- Ну, Маруся, новых не отдаст. Слушай, сюда приезжал один человека, он учится в Институте Красной профессуры, он рассказал жуткую историю. Иосиф должен был выступить у них с докладом, а перед его приездом увидели его портрет с отрезанной головой. Паника была страшная, срочно заменили картину. За что они его так ненавидят, ведь он честный человек, скромный? Ему для себя ничего не надо, эти вечные сапоги и китель...

- Знаешь, когда мы ссоримся, он у себя в кабинете просто снимает китель и спит на диване. Он совершенно равнодушен к комфорту. И, знаешь, у него остались привычки бездомного. Любит есть где-нибудь на уголке...

Она промолчала о том, как трудно его заставить сменить белье, в каких ужасных бязевых солдатских кальсонах с тесемками он ходит зимой и летом.

- ... он мерзнет, его любимый олений полушубок времен Туруханска уже облез, но нового он не хочет. Он даже решил позировать в нем скульптурше. Мы приехали к ней делать его бюст. Я попросила, чтоб был похож, ну он так в полушубке и уселся позировать. Эта Рындзюнская смешалась, говорит: "Лучше в кителе. Это же для народа". Мы ее совсем сбили с толку. Иосиф - в полушубке, я - "не надо его приукрашивать".

- Его действительно не надо приукрашивать. Он красивый и очень обаятельный... когда хочет. Будь с ним помягче, видишь, какие у него неприятности: то левая оппозиция, то правая оппозиция, ты должна быть мудрее, учитывать, что...

- Ты сейчас говоришь как Иосиф. Он мне однажды кричал: "У всех мудрые еврейки, только я один с тобой маюсь".

- Да еще Павел со мной, - Женя рассмеялась, и идущий навстречу господин с фотоаппаратом на груди замер, ослепленный блеском глаз, белоснежных зубов и царственной статью длинноногой красавицы. - Ох, у нас же тесто поставлено, бежим!

Дома застали переполох. Под причитания няньки в ванной Кира пыталась вымыть маленького Сережу. Ему полагался дневной сон, но он потихоньку пробрался в кухню и залез в квашню, опара стала засасывать его как болото, он испугался, стал орать, его вытащили по уши измазанного тестом, он вырвался, бегал по квартире - пол и ковры сохранили засохшие расползшиеся отпечатки его босых ног.

Женя хохотала, ловко кружила под душем завывающего Сережу. Нянька оправдывалась, Кира тараторила, пересказывая в пятый раз, как братик тянул ручки вверх, как его вытаскивали из трясины, каким он был скользким и липким, а Надежда, стоя в дверях ванной, вдруг почувствовала тоску по детскому тельцу, по шуму, слезам, жалобам, топоту маленьких ножек, лепету, сладковатому запаху за ушками и другому кисловатому еле ощущаемому, но неистребимому - младенческой мочи.

До прихода Павла отмыли пол и ковры, напекли пирогов, Надежда сварила свой знаменитый борщ, и все это под музыку "Детского альбома" Чайковского, который старательно разучивала хорошенькая бойкая Кира. Надежда даже спела по-французски песенку из альбома про двух братьев. "Первый брат пошел на Север...", Кира сбивалась, начинала сначала, - "Первый брат..."

- Никогда не думала, что ты можешь быть такой живой, такой очаровательной, - тихо сказала Женя. - В Москве от тебя дышит холодом.

- Спроси меня, чего мне хочется сейчас больше всего?

- Не буду, потому что знаю.

- А вот и не знаешь. Больше всего мне хочется покататься на коньках, я очень люблю. В Петрограде я из гимназии бежала на каток.

- Устрой каток в Зубалове.

- Ты представляешь меня на коньках в Зубалове?

- Нет. Но зато очень хорошо помню, как увидела тебя в первый раз. С белым пышным воротником вокруг шеи, а на личике такая радость, такая любовь. Твое лицо поворачивалось за Иосифом, как подсолнух за солнцем. Старайся его любить, что бы ни происходило - люби его. В этом и его и твое спасение.