Юрий Трифонов - Единственная Страница 40

- Устрой каток в Зубалове.

- Ты представляешь меня на коньках в Зубалове?

- Нет. Но зато очень хорошо помню, как увидела тебя в первый раз. С белым пышным воротником вокруг шеи, а на личике такая радость, такая любовь. Твое лицо поворачивалось за Иосифом, как подсолнух за солнцем. Старайся его любить, что бы ни происходило - люби его. В этом и его и твое спасение.

- Спасение от чего?

- Не знаю. Не могу объяснить. Но иногда, особенно ночью, мне кажется, что мы все летим в какую-то черную воронку, вместе с нашими детьми и домочадцами. Моя сестра, она простая женщина, она видела Иосифа один раз и с тех пор все повторяет: "Ох, конопатый!" И сколько я ни допытываюсь, что значит это "ох" - объяснить не может, вот и мне сейчас, глядя на тебя, хочется сказать: "Ох, цыганка!", а спроси меня - тоже не отвечу.

Павел удивил тем, что к ужину переоделся и побрился, раньше этого не было (вспомнила Эриха, его отутюженные костюмы, накрахмаленные рубашки, ухоженные руки). Пробор в темных и тоже слегка набриолиненных волосах брата был идеально прям.

- Ты выглядишь теперь как настоящий дипломат, - сказала, когда они остались одни в столовой.

Женя ушла укладывать детей.

- Nobles oblidge*, - как-то сухо усмехнувшись, ответил он. - Пойдем в кабинет.

"Это тоже новое - разговор в отсутствие Жени. Интересно, о чем?"

Но Павел расспрашивал подробно о лечении, о жизни в Чехии, об учебе в Академии, о том, что пишет Иосиф.

- У него сейчас трудное время. Я слышал, что в Москве были листовки, ты видела?

- Да. В Академии они тоже ходили. В них говорили, что партия оторвалась от масс, и самое неприятное - написаны от имени простых рабочих: глуховских ткачей, киевских арсенальцев и днепропетровских металлистов. Но это было в прошлом году.

- Ты Иосифу говорила?

- Конечно. Но ему было не до листовок, его волновал блок между правыми и левой оппозициями.

- Это было исключено.

- Почему ты так думаешь?

- Потому что правые склонны к беспринципным политическим комбинациям. Для них борьба за власть важнее политических принципов.

- Невысокого же ты о них мнения.

- Не обо всех. Есть такой в Московском комитете Мартемьян Рютин, вот он мне рассказывали, сказал Иосифу на пленуме: "Правый уклон - ваша личная выдумка, чтобы расправиться с неугодными вам членами политбюро". Это уже серьезно.

- Скажи, а это правда, что пишут газеты здесь: в деревне бегут от колхозов, массовый убой скота и при этом бешенные темпы индустриализации.

- Ты ведь должна знать лучше меня...

- Откуда? Из "Правды"?

- Но ведь для Иосифа выписывают эмигрантские издания.

- Это для Иосифа.

- Действительно. О деревне знаю только понаслышке, а вот об индустриализации осведомлен по роду службы. И не только об индустриализации. Недавно уехал Иона Якир,у него здесь были дела.

- Это невозможно!

- Все возможно. Мы здесь закупаем оборудование. Например, для производства артиллерийских систем, вербуем квалифицированных рабочих и инженеров. В основном, это члены компартии, потерявшие работу из-за кризиса. И нам хорошо и Германии, потому что утишает здесь классовую борьбу. Но дело в том, что часто эти люди возвращаются назад и возвращаются совсем с другими настроениями - они разочаровываются в социализме. Многие уходят из партии, потому что видели, как эксплуатируют русских рабочих. Мы реквизируем хлеб и продаем его за границу, на эту валюту закупаем оборудование. По сути мы помогаем националистам придти к власти, к тому же Коминтерн запрещает коммунистам объединиться с социал-демократами. Мы тайно потворствует многим нарушениям Версальского договора. Это в нашей политике в отношении Германии, что же касается наших внутренних дел, то Иосиф не хочет понять, что в историческом процессе экономика и политика как причина и следствие все время меняются местами. Если он будет сохранять политический режим нетерпимости, то индустриализация и колхозное строительство дадут не те результаты, которые ожидаются. Совсем не те, возможно, даже противоположные.

- Но мне один человек сказал, что война Советского союза и Германии неизбежна, что это вопрос времени.

- Неглупый человек. Он чех?

- Да.

- Чехи боятся за Судеты. Правильно боятся. Ну ладно. Ты похорошела, помолодела. С каким настроением возвращаешься?

- Мне будет одиноко без вас с Женей и без Алеши с Марусей.

- Как у вас сейчас отношения?

- Если веду себя тихо, ни во что не вмешиваюсь, то и отношения ровные. Да, забыла тебя поблагодарить за деньги, что перевел на мое имя. Они нам с папой очень помогли в Ленинграде.

- Ерунда. Не стоит благодарности.

- Совсем не ерунда. Сумма большая, ты от семьи оторвал. Женя знает?

- Женя тебя любит. Не убегай больше, не дразни Иосифа.

- Ты спросил о настроении. В Москве без вас мне одиноко. Помнишь, когда мне было лет шесть, маму неожиданно увезли в больницу, и мы остались одни?

Ты - за хозяина. Мыл полы, читал мне книги... Вот ощущения сиротства такое же. Только нет тебя, поэтому... страх. Мне страшно туда возвращаться, Павлуша. Это возникло здесь. Наша жизнь отсюда представляется темным хаосом.

- Если бы хаос, нет, Надюша, там наступает порядок. Железный порядок казармы, или точнее - семинарии, труд и молитвы.

Молчание.

Павел встал, подошел к ней, погладил по голове.

- Милая моя сестренка, не бойся. Ты не должна бояться.

- Он присел на подлокотник её кресла обнял:

- Иосиф тебя любит... дорожит тобой, не убегай от него, это его ожесточает.

- Но если иногда невыносимо... Он унижает меня, заставляет ревновать, не занимается детьми.

- Надя, о чем ты говоришь! Опомнись! - он резко встал, вернулся в кресло, вынул из ящичка изящного столика темную папиросу, закурил. Она вдруг увидела, как он красив: породистая голова с выпуклым затылком, высокий лоб, смуглая кожа.

- Извини. Но мне странно это слышать. Какая ревность, причем тут ревность, ты - член партии с восемнадцатого года, с твоим умом, достоинством, прямым характером, ты не можешь обабиться. Через два года ты станешь квалифицированным специалистом, самостоятельным человеком. Ты не должна быть приложением, нарядной куклой, новой буржуазкой вроде Маруси, ты - другая. Вспомни, на каких идеалах мы выросли, девочкой ты уже помогала революции. Кроме тебя Иосифу никто не скажет правды. Его окружение - свора льстецов, он не знает истинного положения вещей, они манипулируют им в своих интересах, используют его подозрительность. Ты должна открыть ему глаза, должна общаться с честными коммунистами, а не только с разжиревшим ближним кругом.

"Идите пить чай!" - крикнула из столовой Женя.

- Научилась у Аллилуевых, - усмехнулся Павел. - Культ чаепития.

- Не самый плохой культ, - Надежда протянула брату руку, чтоб помог подняться из глубокого кресла. - Вспомни, что бы ни происходило февральская, октябрьская - мама вечером накрывала чай, кто знает, может, этим и сохранила семью.

- Не будем преувеличивать, когда мама накрывала, а когда и папа.

Каждый вечер для нее или "на нее" Павел и Женя приглашали гостей. Из приятных, кроме Финкелей, запомнился немецкий журналист, внук бывшего владельца фабрики "Эйнем", из неприятных - тоже журналист - скользкий и умный Исай Лежнев. При нем Павел и Женя держались очень светски, говорили осторожно, перед его приходом Павел сообщил, что Иосиф очень благоволит этому человеку. Так и сказал "этому человеку".

Днем водили гулять детей в парк к озеру, и однажды ей почудилось, что на скамейке сидит Эрих. Она испытала такое волнение, что, убедившись в своей ошибке, не могла понять, чего в этом волнении было больше - радости или смятения.

Она думала о нем часто, прикидывала, понравились бы ему Павел и Женя и понравился бы он им. Раза два перечитала его сумбурное письмо и, наконец, поняла, что в их странных отношениях они более всего не доверяли себе.

"И слава Богу, миновало, а ведь могла натворить непоправимое".

В последний раз перечитала письмо на скамейке у замка Шарлоттенбург в день перед отъездом.

Погода была странной - воздух насыщен легким водяным паром и огромные окна замка, где рано зажгли свет, тепло светились.

Женя и дети кормили ручных белок орешками, которые продавали тут же на лотке. А она вдруг очень спокойно подумала, что все это - золотые окна, и смех детей, и колыхание пара в дебрях нарочито живописного кустарника, все это для нее в последний раз. Все это остается здесь без нее, и письмо Эриха должно остаться здесь, дело не в осторожности, просто оно принадлежит этому миру, как и тот, кто его написал. Только этому. Она медленно порвала письмо, встала и отнесла клочки в урну. Когда уходили из парка, Женя почему-то оглянулась несколько раз, а потом сказала как-то слишком спокойно:

- Напрасно ты выбросила обрывки. За нами наверняка следят, - и, продолжая идти так же спокойно: - ты знаешь, твой приезд, твоя жизнь в нашем доме сблизили нас с Павлом, странно, но это так... Родим еще одного ребенка, авось, все наладится. Все равно деваться некуда.