Соль неба - Андрей Маркович Максимов Страница 39

– В смысле? – недоумевала Алевтина.

– Ничего не забыла про сына рассказать?

– Так это… Вроде ничего. Сашка и Сашка…

Отец Тимофей помешал сахар в стакане и произнес совершенно спокойно, даже тихо:

– Так он же еще человек. Понимаешь ты, какое дело… Сашка твой – это человек. Его Господь создал, как и всех. Силы на него Господь тратил, создавая. Переживает теперь Господь, мучается за него.

Пораженная Алевтина отогнулась на табуретке, забыв, что нет у него спинки, и чуть не упала.

Выдохнула вопрос:

– Господь за Сашку моего мучается?

– Так а как же? Сашка-то человек? А Господь за всех людей мучается. Страдает…

Как ни силился Сашка, но представить себе, что Бог не просто про него знает, но еще и переживает – не мог. И еще с некоторым удивлением мальчишка не подумал даже – скорей, почувствовал: этот старик не будет его ругать, а может быть, даже и защитит…

Сашка протянул руку и схватил сушку из вазы.

Отец Тимофей сделал вид, что ничего не заметил, а сидящая рядом с ним женщина – Ариадна – незаметно пододвинула вазочку ближе к Сашке.

«Добрые какие люди, – улыбнулся про себя Сашка. – И понимающие типа».

Отец Тимофей посмотрел на мальчика снизу вверх и спросил мягко и по-доброму:

– Ну что, Сашка, ты человек ли?

Сашка едва не поперхнулся сушкой, но ответил быстро:

– Ну, типа человек.

Отец Тимофей усмехнулся:

– Ну, так и веди себя типа по-человечески. Бога огорчать не следует. Он и так за грехи наши страдает ежеминутно. Бога пожалеть надо, порадовать. Как? – ты спросишь. Стараться быть человеком, вот и все.

Ничего такого Сашка спрашивать и не хотел! Он привык быть виноватым. Он был убежден, что виноват всегда и во всем. Он знал: никто и никогда не скажет ему доброго слова. Да и что такое «добрые слова», он не очень-то понимал, поскольку не нужны они были в его жизни. Разве что теленку скажет что хорошее или кошке. Просто для себя – не ожидая ответа, и от животных какой ответ? А так, все привычно и понятно: он – плохой, его ругают, он таится. Так жизнь и движется привычным путем.

В Сашкином доме висели иконы. Он не раз видел, как молится мать, знал, что она ходит в церковь, несколько раз она даже брала его с собой, говоря при этом: «Все лучше, чем незнамо где околачиваться».

О том, верит он или нет, Сашка никогда не думал, потому что его никто про это не спрашивал, а мальчик непривычен был думать о том, о чем его не спрашивают. Он просто знал, что Господь есть. Ну, есть и есть – где-то там, вдалеке, в небесах.

И тут вдруг оказалось, что Бог – Бог! – не только знает про него, но еще и огорчается оттого, что он, Сашка – Сашка! – не ходит в школу!

Старик этот – священник, а потому врать не будет, значит, правду говорит. И так получается, что он, Сашка, самого Бога ввергает в печаль!

Это было так страшно, так окончательно невыносимо и непоправимо ужасно…

Сашка вскочил и, ни слова не говоря, выскочил вон.

Алевтина попробовала схватить сына за руку, но куда там!

– Не трогай его, – спокойно произнес отец Тимофей. – Подумать ему надо. Правильно. Может, он впервые в жизни узнал, что он – человек и что из-за него Господь огорчается.

Алевтина рухнула на табуретку и зарыдала.

Ариадна налила ей чая, насыпала сахар, размешала:

– Попейте сладенького. Полезно.

Алевтина посмотрела благодарно, но слов на благодарность тратить не стала. Чай пила жадно, быстро, захлебываясь и обжигаясь.

Наконец оторвалась от стакана, спросила, сглатывая слезы:

– Ну, что мне с ним делать? Что? Совсем от рук отбился парень…

Отец Тимофей посмотрел на нее и вдруг сказал неожиданное:

– Мир окружающий неслучайно называется мир. Мир! Ты понимаешь, Алевтина? А мог бы называться «война»… Мы в мир выходим, а не в войну мы выходим, вот какое дело. Человек вышел в мир. Человек родился в мир. Не в войну родился – в мир, понимаешь ли? Вот ведь как Господь все устроил. А ты чего? С сыном родным воюешь! У тебя родней его, ближе и нет-то никого, а ты туда же – воевать. В войне-то жить нельзя, только выживать можно. Вот он и выживает как умеет… Ты ж Евангелие читала?

Алевтина кивнула.

– Ну вот! – обрадовался отец Тимофей. – Слова помнишь? «Не судите и не будете судимы; не осуждайте и не будете осуждены; прощайте и прощены будете». Они ж про всех сказаны. И про тебя тоже.

– И про Сашку? – недоверчиво спросила Алевтина.

– И про тебя, и про Сашку. Вот скажи мне: ты с ним разговаривала в последний раз когда?

– Когда ж?.. – Алевтина задумалась. – Да утром. Я его спросила: «Уроки сделал по математике?» Ему математика ужас как тяжко дается… Он наврал: «Сделал». И убег куда-то…

Отец Тимофей руками всплеснул:

– Тьфу ты ну ты! Я ее про разговоры спрашиваю, а она мне – про воспитание. Вот так, чтобы сесть, чайку попить, словами поразговаривать, понимаешь? Не упреками, не приказами, не обидами… А чтобы душевными словами? Вот так когда было у вас в последний раз?

Алевтина догадалась: батюшка ее вроде как бранит. Да она и сама понимала: с Сашкой неладное что-то творит, раз дело не в лад пошло… Только никак не могла понять: что же не так, в чем провинность-то ее? Ведь вроде и кормит, и бьет редко, и старается не обижать, и покупает чего Сашка просит, если, конечно, деньги есть. А жизнь чего-то не в лад с сыном идет.

Отец Тимофей устал ждать ответа и сам спросил:

– Что задумалась? Не помнишь, что ли, когда с сыном разговаривала по-людски?

Алевтина всплеснула руками:

– Батюшка, ты не серчай на меня только. Вот ты расскажи, чего надо делать, я это и сделаю. Только разъясни, любезный, ради бога. Жалко сынка, погибает. Все ж таки не чужой человек, сын как-никак! Сы-ы-ын.

Она протянула гласную букву и совсем уж собралась заголосить, как делала всегда, когда не понимала, в какую сторону надо продолжать жизнь.

Но тяжелый вздох отца Тимофея остановил ее. В который уж раз старик отчетливо понял: не умеет он разъяснить людям, что такое любовь. Лучше Спасителя ведь не скажешь, а люди думают, что Христос не про них говорил… Вот слушают Его слова, понимают, даже проникаются ими, только считают, что это не про них, а просто так – красивые,