Соль неба - Андрей Маркович Максимов Страница 40

И снова ругал себя отец Тимофей за собственное неумение. Смотрел на растерянную Алевтину и понимал с бесконечной печалью: не подбираются единственные слова. Расстраивался, злился на себя и еще пуще злился за то, что злился…

– Жалко сына? – спросил Тимофей, пожалуй, слишком громко. – Так жалей! Отчего ж ты судишь его день ото дня?

Он поднялся, подошел к Алевтине, наклонился, произнес тихо:

– Да пойми ты: человек он, Сашка! Че-ло-век, – по слогам произнес отец Тимофей. – Не вещь твоя личная, но человек Божий! Человек – он в чем более всего нуждается? В наказании разве? В том, чтоб судили его? Невозможное дело. В любви он нуждается – вот что я тебе скажу. В понимании. А как ты понять можешь другого, ежели не разговариваешь с ним никогда по-людски, а только все ругаешь да воспитываешь?

– Да я вроде… – начала Алевтина и осеклась.

Женщина уже была не рада, что пришла, потому что видела: сильно расстроила она отца Тимофея. А настоятеля Храма Алевтина уважала: добрый ведь человек, понимающий. Огорчать его совсем не хотелось.

– Ариадна, – обратился отец Тимофей к затихшей вдруг женщине: – Пойди позови пацана.

– Так где ж я его найду? – удивилась Ариадна.

– Его искать не надо. Он у Храма на лавке сидит – ждет, пока мать выйдет и начнет его ругать. Зови сюда.

Через минуту Саша стоял посреди кухни, низко опустив голову.

Отец Тимофей подошел к мальчишке и в эту самую голову его поцеловал.

Саша вздрогнул: он не помнил, когда б его кто-нибудь целовал. В его тринадцать лет не было у него опыта принятия ласки. Он и растерялся, не понимая: радоваться ли сейчас или плакать на всякий случай.

– Садись, что ли. – Отец Тимофей указал рукой на табурет.

Сашка послушно сел.

– Я вас прошу: перестаньте ругаться. Ничего такого нет в мире, что могло бы породить злобу между матерью и сыном. Ничего… – Отец Тимофей посмотрел на Сашку. – Ты хотя б понимаешь, что без матери не было бы тебя на этом свете? Просто ты бы не родился. Она тебя девять месяцев вынашивала, а потом рожала в крови и муках. И у кровати сидела, когда ты болел. И душа ее за тебя болит всегда. Понимаешь это? Душа матери за сына болит вечно. Вот ты глупостями всякими занимаешься, а у матери душа болит в это время. Думал про это? Нет, ты представь, что не душа это, а, скажем, нарыв в животе. Вот ты сделаешь какую нелепость, а нарыв этот разрастается и гноем исходит. Так и в душе то же самое ужасное творится, когда ты мать огорчаешь.

Сашка сидел понурившись. Он представил, как разрастается в животе матери гнойник, и стало ему совсем не по себе. Снова захотелось убежать, привык потому парень так поступать: не знаешь, что делать – беги…

– Друг для друга родней не будет у вас никогда и никого, – вздохнул отец Тимофей. – Никогда и никого. А вы в скандалах жизнь топите. – Он снова посмотрел на Сашку. – Школу оканчивать надо. Как хочешь, но без этого никуда. Ты парень уже взрослый, должен понимать: чтобы жизнь дальше строить – надо школу окончить. А то как же? Без этого никуда…

– Благословите нас, батюшка, – попросила тихо Алевтина.

Отец Тимофей благословил.

– Живите в мире и в любви, – сказал священник. И повторил: – В любви и мире. А теперь все: идите, идите. Все.

Ариадна пошла провожать гостей.

Она знала, что отец Тимофей сейчас пойдет в свою комнату и будет долго молиться, разговаривать с Богом и, наверное, как всегда, ругать себя за нерадивость и неумение…

Мать с сыном шли по главной улице Забавино молча, на некотором отдалении друг от друга, как ходили всегда: мать впереди, сын чуть отставая.

Алевтина вдруг остановилась так резко, что Сашка чуть не налетел на нее, обернулась и прошептала:

– Ты это… Ты прости меня, если что… Я вот тоже… Если что… Ладно?

На глазах ее выступили слезы.

Сашка растерялся, залепетал:

– Да ладно, мам, ты чего?

Алевтина обняла его:

– Только уроки будешь делать, ладно? И школу не прогуливать?

Сашке стыдно было прохожих, и он залепетал:

– Да ладно, чего ты? Да буду я. Буду. Отпусти.

Алевтина улыбнулась и отпустила.

– А отец Тимофей тебе понравился? – спросила Алевтина. – Хороший мужик, правда?

– Классный, – согласился Сашка.

И они пошли рядом.

Пришли домой, сели чай пить.

Алевтина смотрела на Сашку, понимая, что о чем-то надо разговаривать. Но в голову все время лезли какие-то нелепые мысли про учебу, про школу…

– Как же я устала, – даже для себя неожиданно произнесла Алевтина.

Сашка посмотрел удивленно: мама никогда не жаловалась ему на жизнь.

Он подошел и поцеловал ее в голову, не зная, что еще надо делать в таких случаях.

Алевтина замерла. Потом прижалась головой к Сашкиному животу и затихла.

А потом в Забавино пришла смерть.

Она мчалась на красном «Мерседесе» по главной забавинской улице неотвратимая, как молния.

У смерти были важные дела. Она спешила. Она летела, не обращая внимания на забавинскую жизнь, на забавинских людей. Она была чужая, эта смерть, пришлая. Она промчалась по улице, чтобы исчезнуть навсегда, оставив на дороге сбитую девочку, уткнувшуюся белым лицом в холодный грязный асфальт.

Отпевал девочку отец Тимофей.

Когда было закончено отпевание и люди, печально покачивая головами, стали подходить прощаться, мать девочки рухнула на гроб и истерично закричала.

До этого она стояла тихо, смиренно, все время крестилась и повторяла беззвучно одними губами: «Девочка милая, как же так… Девочка милая, как же так…»

И вот истерика, казалось, забитая в самую глубь души, вырвалась наружу и завладела всем ее существом.

Женщина кричала громко и невнятно. Она обняла труп ребенка, приподняла и, казалось, вот-вот вытащит ее из гроба.

Ее начали оттаскивать. Она упиралась. Руки матери вцепились в мертвую дочь и, казалось, нет такой силы, которая сможет их отодрать.

Отец Тимофей подошел к матери, повернул ее лицо к себе и сказал сквозь зубы, жестко:

– Себя жалеешь?

На отца Тимофея смотрели безумные от горя глаза, которые не видели ничего, для которых не существовало окружающий жизни, – они глядели внутрь собственной души, в такие ее уголки, куда заглянуть было невозможно, да и страшно было заглядывать.

Не мигая глядя в эти глаза, в эту истерзанную бездну души, отец Тимофей заговорил довольно громко, заорал почти:

– Себя жалеешь? А