Константин Симонов - Русский вопрос Страница 4

Смит. Займитесь другим.

Харди. Не умею. Я бездарен. Двадцать строк скандала, написанных очень скверным языком. Но людям все равно, как написан скандал, лишь бы он непременно был в каждом номере. Еще виски, и я расхрабрюсь и скажу вам кое-что еще.

Смит (бармену). Еще виски.

Харди. У меня жена и трое – это было, когда вы уезжали на войну. А теперь – жена и пятеро. И домик в Джамэйке в рассрочку, которой нет конца, и мебель в рассрочку, и жизнь в рассрочку. И десять долларов за скандал, из которых шесть – на пеленки и лекарства. Я, между прочим, очень люблю детей. (Идет к стойке, возвращается с виски.) Выпьем за детей. Я знаю, вы все надо мной смеетесь, что я напиваюсь только за чужой счет. Выпьем за моих детей за ваш счет. (Пьет.) Когда-нибудь они меня поймут. А может быть, и нет. Красивые поступки начинаются со ста долларов в неделю. А за пятьдесят приходится делать только некрасивые. Впрочем, еще одно виски, и я договорю до конца.

Смит (бармену). Еще виски.

Харди. Вручили деньги профсоюзным деятелям. Вранье? Конечно. Вранье за десять долларов. А вы? Поездка в Россию. И план книги, который предложил вам Гульд. Да, да, я все знаю, это моя профессия. Это тоже скандал, но только за тридцать тысяч. Сколько у вас детей?

Смит. У меня нет детей.

Харди (снова идет к стойке и возвращается с виски). Выпьем за ваших детей. То есть нет, я уже пьян. Я хотел сказать: выпьем за то, чтобы у вас никогда не было детей. Опять не то. Нет, нет, я именно это и хотел сказать. Тогда легче делать красивые поступки. И за вашу книгу о России. (Пьет.) Непременно напишите. Тридцать тысяч. Я вам советую. Лучше гадость за тридцать тысяч, чем за десять долларов. А делать гадости придется все равно. Никуда не уйдешь. Тридцать тысяч. Я искренен: вы мне всегда нравились. Вы хороший парень. Еще виски и… Нет, не могу. Я уже пьян. Меня не любят и редко угощают. Последний раз – в прошлом году. Я здорово пьян. Доброй ночи. Я, кажется, уже не пойду обедать. (С трудом встает.)

Из наружных дверей входит Морфи.

Морфи. Гарри!

Смит. Боб!

Морфи. А, Харди. А ну-ка, выйдем отсюда, Харди. Всего на пару слов. (Смиту.) Прости, Гарри, это займет у меня ровно три минуты.

Харди (заплетающимся языком). Слушайте, Морфи, я никуда не пойду с вами.

Морфи. Э, да он пьян.

Харди. Да, я пьян, и оставьте меня в покое.

Смит. Оставь его в покое.

Морфи. Ладно. Его счастье, что он пьян.

Харди. Счастливого пути, Смит. (Идет к дверям, останавливается.) А вы, Морфи, бросьте ваши штуки. А то я напишу вашему патрону мистеру Херсту. Вы ведь служите у мистера Херста… Я напишу ему про ваши штуки, и, честное слово, вам тогда не поздоровится.

Морфи (садясь и отворачиваясь). А ну его к черту. Как твои дела, Гарри?

Харди (держась за дверь, с пьяным упорством). Вы ведь служите у мистера Херста? А?

Морфи. Убирайтесь, пока живы.

Харди (так же). Хорошо. Но вы ведь служите у мистера Херста? А?

Морфи. Да, я служу у мистера Херста. Что еще?

Харди. Ничего. Мне просто приятно услышать это из ваших уст. Доброй ночи. (Исчезает в дверях.)

Смит. Я второй день живу здесь как бессловесный. Молчу и слушаю, слушаю и молчу. Что-то случилось или со мной, или с Америкой!

Морфи. И с тобой, и с ней. Ты видел, что такое война, а она не видела. И поэтому у тебя с ней разные взгляды на будущее – вот и все.

Смит. Это правда, но не вся.

Морфи. Конечно. Вся правда собрана только в одном месте.

Смит. Где?

Морфи. В царстве небесном.

Смит. Вот Гульд тоже отбарабанил три года на войне, и как с гуся вода.

Морфи. Три года в штабе воздушной контрразведки. Два раза летал. Шесть раз получал ордена. Он все еще ходит в полковничьей форме?

Смит. Нет.

Морфи. Снял. Еще месяц назад ходил. Полковник Гульд. При всем его уме ему до судорог нравилось, когда его называли полковником. Итак, значит, они с Макферсоном отправляют тебя в Россию?

Смит. Подожди. Потом. Все только и делают, что говорят со мной об этом. Я тебя не видел тысячу лет, с Новой Гвинеи. Ты совсем опух. Здорово пьешь?

Морфи. Немножко больше, чем обычно.

Смит. Почему?

Морфи. Скорблю о несовершенстве мира.

Смит. И пишешь Херсту статьи о том, что во всем виноваты большевики?

Морфи. Да. Надо же найти виноватых. Я бы с большим удовольствием написал, что во всем виноват мистер Херст, но боюсь, что он этого не напечатает. А впрочем, наплевать: что бы я ни написал, мир не станет от этого ни лучше, ни хуже.

Смит. А за что же тогда ты собирался бить беднягу Харди?

Морфи. Это совсем другое дело. Двух русских ребят, о которых он написал, я встречал на фронте, на Эльбе, и пил с ними водку. Они же, черт возьми, журналисты, как и я. Есть поговорка: собака ест собаку, но это скверная поговорка. Я одинок, но я против нее. Зачем он их тронул? Что, ему мир тесен, в нем мало скандалов без того, чтобы трогать старых друзей, военных корреспондентов? Свинья. Когда он пишет черт знает что об этих русских журналистах, я же не могу ему ответить в своей газете, что это клевета. При моем патроне я могу написать о русских только еще худшую клевету. Но пару раз, без объяснения причин, молча дать в зубы Харди… в этом я нахожу маленькое утешение. Ты знаешь мою философию: в мире все равно и не пахнет моралью, и черт с ней, но давайте без свинства хоть в своем кругу.

Смит. Пока шла война, мне сто раз казалось, что после нее все должно перемениться.

Морфи. Должно? Во время войны у нас взяли взаймы душу. А теперь не хотят платить долгов. Банк добрых надежд прогорел, мой дорогой. Если бы мне сейчас было двадцать, я бы, может, возмутился, послал все к черту и пошел к коммунистам. В конце концов они мне, пожалуй, нравятся больше всех остальных. Но мне сорок шесть, и у меня скверная привычка высасывать виски ровно на семьдесят пять долларов в неделю, и ни долларом меньше.

Конец ознакомительного фрагмента.