Елена Попова - Большое путешествие Малышки Страница 4

- Вот, - сказал он Малышке, указывая на афишу. - Смотри.

На афише было написано: "Андрей Липовецкий. Литературные встречи".

- Мы с ним учились, - кратко заметил Иван Семенович.

Малышка в который раз посмотрела на Ивана Семеновича с уважением. Липовецкий был знаменитым писателем. Это его пьеса, одна из сцен которой проходила рядом с пылающей доменной печью, шла в их Театре.

В вестибюле гостиницы Иван Семенович Козловский резко затормозил:

- Дальше пойдешь сама...

Он как всегда был прав. В грязной штормовке, с рюкзаком, в котором перекатывались пустые бутылки, странен был Иван Семенович Козловский в ярко освещенном холле гостиницы. Администратор смотрел на него с подозрением, и было видно, что, сделай Иван Семенович лишний шаг, как весь штат швейцаров, дежурных и прочей обслуги бросится за ним следом.

- Иди, - сказал Иван Семенович. - Он всегда останавливается в семьдесят третьем номере...

...В семьдесят третьем номере ситуация шла к своему финалу. Бутылка коньяка была почти выпита. На маленьком столике на газете валялась закуска или, вернее, то, что от нее осталось, так называемая - русская окрошка - лимон вперемешку с сыром, колбасой и обтрепанными ломтями хлеба. Вид неприглядный, но для выпившего голодного человека вполне соблазнительный. Сидело трое. Сам Липовецкий, еще крепкий, румяный мужчина с густой гривой волос. В банном халате и спортивных штанах. Почему-то босиком. И две женщины. Одна экзальтированная, чернявая, худая и, мягко говоря, неюная особа. И вторая молчаливая, флегматичная, крашеная блондинка. Тоже неюная, но все-таки помоложе. Чернявая что-то нараспев декламировала, а блондинка только лупилась на Липовецкого во все свои окосевшие от коньяка глаза. Появление Малышки было воспринято Липовецким с необыкновенным восторгом.

- Конец первого акта! Фея сирени! - закричал Липовецкий.

- Я из Театра, - сказала Малышка.

- Конечно, конечно! - опять закричал Липовецкий. - Фея сирени! К нам! К нам! - и вытащил из-под кровати еще одну початую бутылку коньяка.

Блондинка перекатила на Малышку свои выпученные глаза и обиженно уставилась.

Малышка твердо отвела щедрой рукой налитый стаканчик и сказала:

- Мне надо с вами поговорить.

- Конечно! - закричал Липовецкий.

Они отошли к окну, и Малышка рассказала ему про "Ромео и Джульетту", про язву двенадцатиперстной кишки и про то, что Иван Семенович Козловский остался внизу.

- Как? - возмутился Липовецкий. - Моего лучшего друга? Друга лучшего моего! Болваны! Козлы! Вот жизнь! Вот она - жизнь!

Он схватил телефонную трубку, и Малышка уже подумала, что сейчас он обрушит весь свой гнев, все свое писательское красноречие на тех, кто не пускает сюда его лучшего друга, Ивана Семеновича Козловского, но Липовецкий набрал номер и сказал совсем другим, бархатным, барским голосом:

- Милый, Липовецкий на проводе... Да, из семьдесят третьего... Сделай милость, пропусти ко мне...

- В штормовке, - подсказала Малышка.

- В штормовке, - повторил Липовецкий.

- С рюкзаком.

- С рюкзаком...

И скоро на пороге номера появился Иван Семенович Козловский, позванивая пустыми бутылками. Только на этот раз бутылки звенели как-то вульгарно и вызывающе.Между тем, пока Малышка и Липовецкий стояли у окна, пока Липовецкий звонил по телефону, в компании произошли изменения. Женщины, предоставленные сами себе, чего-то не рассчитали и выпили лишнего. Во всяком случае, и во второй бутылке коньяка уже почти не оставалось. Чернявая держалась неплохо, зато блондинка была уже совсем не в себе, стала икать и задыхаться. Чернявая попыталась положить ее на кровать, но смогла сделать это только наполовину. Так что, когда пришел Иван Семенович Козловский, блондинка верхней частью своего икающего и задыхающегося тела лежала на кровати, а нижней сползала на пол, так что чернявая не могла от нее даже отойти - в противном случае блондинка полностью оказалась бы на полу.

Липовецкий вытащил из-под кровати еще одну початую бутылку коньяка, и застолье продолжилось, принять в нем участие Иван Семенович Козловский не отказался. А чернявая, даже стоя на своем посту, умудрилась сделать рывок, подбежать к столу, подставить рюмку, дождаться, пока нальют, выпить, а потом подхватить падающую блондинку, можно сказать, в самый последний, критический момент.

- Муся, - сказал Липовецкий. - Богом тебя прошу, избавь от подробностей.

Каким образом исчезли чернявая и блондинка, Малышка так и не заметила. Смолкли икание и вздохи, Малышка обнаружила, что в номере их уже нет.

Иван Семенович тоже выпил достаточно, и у Малышки появилось чувство, что он даже забыл, зачем они пришли. Говорили про охоту, рыбалку, про то, как варить настоящий узбекский плов, и про то, что в прозе Льва Николаевича Толстого слишком длинные периоды. Для нормального писателя, да, для нормального! Но он - гений! Гению можно. Но только гению. Малышка с трудом выискала паузу, маленькую заминку в этом бесконечном, хмельном разговоре и опять протиснула в нее - Театр, "Ромео и Джульетту", Фадеева и его язву двенадцатиперстной кишки.

- Э, милый! - сказал Липовецкий, обращаясь почему-то исключительно к Ивану Семеновичу Козловскому. - Родненький мой! Думаешь, я от большого счастья эту проклятую домну на сцену выпер?

И опять разговор пошел про узбекский плов, охотничьих собак и Льва Николаевича Толстого. Малышка устала, она хотела одного - спать.

Липовецкий надел шлепанцы и пошел провожать их к лифту. При этом он все время задевал Малышку своим тяжелым плечом. А в тот момент, когда Иван Семенович уже шагнул в лифт, а Малышка еще нет, шепнул ей на ухо:

- Может, останешься?

- Зачем? - спросила Малышка.

- Зачем-зачем! - разозлился Липовецкий. - Сама должна знать - зачем!

- Я не знаю, - простодушно ответила Малышка, и лифт поехал.

Троллейбусы уже не ходили, и Малышка с Иваном Семеновичем Козловским долго шли по плохо освещенным улицам. Недалеко от дома, в котором жила Малышка, Иван Семенович Козловский остановился, и тут Малышка увидела, что он совсем не так пьян, как это ей показалось раньше.

- Послушай, - сказал Иван Семенович, - девочка, у меня к тебе будет просьба.

- Какая? - спросила Малышка.

- Обещай!

- Я буду стараться... - сказала Малышка.

Тихо было на улицах, Город спал, но Иван Семенович Козловский придвинулся к ней поближе, как будто их могли услышать.

- Ты знаешь, что такое время? - спросил Иван Семенович Козловский.

- Немного, - ответила Малышка.

- Это среда, в которой существует живое. Мы плаваем в нем, как рыбы в воде, а вода течет... Поэтому перемены - закон жизни. Даже если кажется, что все застыло и стоит на месте... Время не спит. Время движется...

Иван Семенович Козловский на секунду замолчал, а потом добавил:

- Надо ждать...

- Что? - спросила Малышка.

- Новое время... - Иван Семенович Козловский заговорил еще тише и взволнованней. - Только надо зафиксировать... Это важно! Новое время тоже должно на чем-то стоять! Не все были рабами!!! Даже когда царил рабовладельческий строй... - и Иван Семенович Козловский вдруг охрип.

Тихо было. Город спал.

- Что я должна сделать? - спросила Малышка.

- В Музее есть Книга, в которой записана история Театра от самого начала... - сказал Иван Семенович Козловский.

- Я слышала, - сказала Малышка.

- Ты должна записать туда... правду...

- Про Фадеева и про вас?

- Да, - сказал Иван Семенович Козловский.

Он довел ее до подъезда и, уже отойдя на несколько шагов, обернулся и изо всех сил прохрипел:

- Не все! - и погрозил кому-то невидимому пальцем.

В фойе верхнего яруса была небольшая, всегда запертая дверь, которая вела в Музей. За все время работы в Театре Малышка не побывала там ни разу.

Основоположником Театра был курчавый, солидный господин, друг Станиславского, которого называли не иначе как - Сам. Его портреты висели в кабинете Директора и в нижнем фойе. В Музее хранились кое-какие его личные вещи и личные вещи его актеров, костюмы, эскизы и макеты декораций, а также История Театра, пережившего несколько войн и революций, записанная в знаменитой Книге.

Слышала Малышка и такую версию, что никаким другом Станиславского Сам никогда не был. Был даже такой случай. Однажды они пили чай, и Сам сказал Станиславскому:

- Милый мой, Станиславский!

На что Станиславский ему заметил:

- Разве мы с вами на "ты"?

Слышала Малышка, что был он агентом НКВД и именно он когда-то подставил Мейерхольда и целый ряд других лиц, был японским, немецким, американским, английским, а по совместительству и своим родным, отечественным шпионом. Имел пристрастие к малолетним детям и мальчикам-подросткам, а попутно, между делом, переспал со всеми женщинами в Театре, невзирая на возраст и внешние данные. В довершение ко всему - лечился по поводу шизофрении.

С портрета на Малышку смотрел скорее положительный господин, курчавый, с простоватым лицом и чванливо оттопыренной нижней губой... Разное о нем говорили. Но одно оставалось неизменным во всех версиях - он был великим артистом.