Елена Попова - Большое путешествие Малышки Страница 5

С портрета на Малышку смотрел скорее положительный господин, курчавый, с простоватым лицом и чванливо оттопыренной нижней губой... Разное о нем говорили. Но одно оставалось неизменным во всех версиях - он был великим артистом.

Несколько раз Малышка подбиралась к заветной двери - дверь была прочной, обитой жестью, с маленьким отверстием для ключа. Как-то именно там ее застал зам. директора Шнип-маленький - огромный, рыхлый детина. (Не путать с его отцом, администратором Шнипом.) Малышка живо отскочила от двери и сделала вид, что прогуливается.

- Пошли! - закричал ей Шнип-маленький. - Директор зовет!

В этот момент Малышке очень захотелось ответить ему так, как Станиславский ответил основоположнику их Театра:

- Разве мы с вами на "ты"?

Но она сдержалась.

Шнип-маленький исчез за тяжелой дверью кабинета Директора, и его подозрительно долго не было. Потом он наконец появился, торопливо что-то дожевывая. Малышка было уже направилась в кабинет, но Шнип-маленький сказал:

- Не туда. Он обедает в ресторане.

Директор сидел у окна в ресторане "Потсдам" и ел салат "по-берлински" сосиски вперемежку с луком и солеными огурцами. (Что олицетворяло в этом салате Восточный Берлин, а что - Западный, оставалось загадкой.) Рядом ждало его следующее блюдо - "Сан-Суси", где возвышалось над несколькими сортами мяса очаровательное гнездышко из картофельной соломки с несколькими белыми грибочками внутри. Шнип-маленький подвел Малышку к столику, предложил стул и тотчас угодливо исчез.

- Есть будешь? - спросил Директор, плотоядно обозревая "Сан-Суси".

Наверное, ему тоже стоило бы сказать то, что ответил Станиславский основоположнику их Театра: "Разве мы с вами на "ты"?", но воспитанная Малышка сказала только:

- Спасибо.

Директор кивнул официанту, и тот живо поставил перед Малышкой тарелку с салатом.

Малышка с удовольствием ела сосиски, хотя бы потому, что редко их ела. В магазинах они почти не появлялись, а когда появлялись, за ними выстраивалась такая огромная очередь, что ей, нерасторопной, как правило, ничего не оставалось.

- Ну... - сказал Директор, хрустя очаровательным гнездышком. Он был крупным, дородным человеком, с тугим животиком, с чванливо выпяченной нижней губой. - Ну?.. Слышал, тебя видели с Ванькой Козловским...

Директор не ждал ответа. Он спокойно догрыз гнездышко и приступил к мясу:

- Пока в этой стране столько пьют, он, конечно, с голоду не умрет... Но мы могли бы предложить что-нибудь получше. Так и передай.

- Хорошо, - сказала Малышка.

- Передай, - повторил Директор. - Если он поможет нам довести до ума эту проклятую пьесу... Мы примем его условия.

- Я знаю его условия, - сказала Малышка. - Его условие, чтобы Фадеев смог поставить "Ромео и Джульетту".

Директор отреагировал неожиданно, с каким-то особенно радостным оживлением:

- Так тебе нравится Фадеев?

На этот вопрос Малышка не ответила, но так как разговор принял какой-то интимный характер, она осмелела:

- Я могу познакомиться с Музеем?

- Зачем? - поморщился Директор. - Зачем тебе эта рухлядь?

- Он дружил со Станиславским, - сказала Малышка.

- Между нами, сволочь он был порядочная, - огрызнулся Директор. И почему-то вскрикнул: - Мерзавец! Мейерхольда заложил!

Директору принесли кофе с пирожным, и Малышка поняла, что кроме салата из сосисок ей больше ничего не положено.

- Ладно, иди, - сказал благодушно Директор. - Все поняла?

- Все, - сказала Малышка.

Не прошло и двух недель, как Фадеев, еще худой и прозрачный после больницы, начал первые, застольные репетиции "Ромео и Джульетты". А Малышка стала курсировать между большим залом и комнаткой литчасти с листами пьесы, исчерканной рукой Главного снизу доверху.

Иван Семенович Козловский аккуратно раскладывал эти листки на столе и долго колдовал над ними, что-то бормотал, напевал, притопывал ногой, а иногда даже имитировал звук трубы, топот коней или барабанную дробь. Потом он брал другой, совершенно чистый лист бумаги и начинал писать на нем какой-то новый текст, вроде бы очень похожий на прежний, чтобы не задевать авторское самолюбие, но в то же время совсем иной. В такие моменты он даже испытывал что-то вроде вдохновения. Зато между ними взгляд его тускнел, весь он съеживался и выглядел каким-то ужасно несчастным, гораздо более несчастным, чем тогда, когда собирал бутылки в Центральном парке. И тогда Малышке становилось совестно из-за того, что она так до сих пор и не выполнила своего обещания, не записала в знаменитую Книгу истории Театра, о чем он ее просил...

Много раз Малышка проходила мимо таинственной двери, много раз пыталась разузнать что-нибудь о Музее у самых разных людей, начиная от артистов и кончая билетерами, но все они так и не сказали ей ничего определенного. Большинство действительно ничего не знали, ну а те, кто что-то знал или догадывался - это тоже чувствовала Малышка, - отводили глаза и делали вид, что не понимают вопроса.

Однажды Малышке повезло. Совсем недалеко от Музея, в фойе верхнего яруса, она встретила Екатерину Петровну, громыхавшую допотопным эмалированным чайником. Вместо того, чтобы обрадоваться Малышке и сказать ей по своему обыкновению: "Ну как ты там? Жива?", Екатерина Петровна сделала вид, что ее не заметила, и постаралась как можно быстрее прошмыгнуть мимо. Это показалось Малышке подозрительным. Она стала все чаще и чаще, по несколько раз на день, тихо проскальзывать на верхний ярус и, прячась на балконе, следить за дверью Музея...

...И через несколько дней, скорее к вечеру, где-то за час до очередного спектакля, жестяная дверь дрогнула и медленно, неторопливо отворилась, да так и замерла чуть приотворенной. Потом из нее выскочил не похожий на себя, всклокоченный Директор с громадной шишкой на лбу и с тихим, сдавленным воем побежал к лестнице. Следом за ним выбежала Екатерина Петровна, а затем уже показался Шнип-большой, администратор (не путать со Шнипом-маленьким, зам. директора), худенький, мозглявый старикашка, ростом с двенадцатилетнего мальчика, который с самым невозмутимым, а скорее даже каким-то удовлетворенным видом направился в противоположную сторону. Фойе верхнего яруса опять опустело, но из Музея отчетливо доносились чьи-то голоса. Малышка вышла из своего укрытия, на цыпочках подошла к двери и прислушалась... Голоса были агрессивны, но слова звучали совершенно неразборчиво, через щель в двери ничего не было видно. Малышка толкнула дверь... и вошла.

В большой комнате, заставленной, как и положено Музею, стеклянными витринами и стеллажами, был полумрак. В глубине, на невысоком, покрытом бордовым бархатом подиуме, в кресле сидел старик с лицом лошади и ругался разными голосами. Делал он это так искусно, что действительно издали можно было решить, что все это совершает не один человек, а целая группа. Потом он швырял предметы. Вокруг на полу валялись какие-то коробки, бутылка из-под пива, недоеденный бутерброд с сыром и мужской ботинок. Малышка сделала несколько шагов навстречу. Старик увидел ее, очередное ругательство застряло у него в горле, он поперхнулся и на какой-то момент замолк и только смотрел на Малышку маленькими, любопытными, белесыми глазами.

- Ты... кто? - спросил наконец старик, когда первый момент замешательства прошел.

- Разве мы с вами на "ты"? - сказала Малышка. И добавила: - Так ведь сказал вам Станиславский, когда вы с ним пили чай? Разве мы с вами на "ты"?

Знала, знала Малышка, кто перед ней! Перед ней был - Сам! Живой и невредимый! Живее всех живых! Разве что здорово постаревший в сравнении со своими парадными портретами.

- Много ты знаешь про Станиславского! - заносчиво сказал Сам и, скосив глаза, глянул на бутерброд с сыром. - Подай-ка мне этого мерзавца!

Малышка отряхнула с бутерброда пыль и подала старику. Тот неторопливо его доел. В это время вернулась Екатерина Петровна. Увидев Малышку, она очень перепугалась, так, что не могла и слова сказать.

- Кто она? - спросил Сам, ткнув в Малышку длинный, желтый коготь.

- Девочка... - сказала Екатерина Петровна. - Из литчасти...

Сам очень расстроился.

- Сколько времени прошло! - сказал он дрогнувшим от расстройства голосом. - Сколько таких надо поставить одна на другую?

- Зачем? - сказала Малышка. - Зачем на меня кого-то ставить?

- Не думай об этом, - сказала Екатерина Петровна, надевая ему на ногу сброшенный ботинок. - Иди, иди отсюда, - сказала она Малышке. - И чтоб ни слова, если хочешь остаться в Театре.

- Пусть она приходит! - сказал Сам капризно.

- Будут возражения, - заметила Екатерина Петровна.

- Плевать мне на них! - он опять сбросил ботинок, запустил его в противоположный угол и стал выкрикивать разными голосами: - Плевать! Плевать! Плевать! - а потом и другие слова. Похуже.

- Когда? - спросила Малышка. - Когда мне прийти?

- В шесть, - сказал Сам.

- Вечера? - переспросила Малышка.

- Почему вечера? Конечно, утра!