Сергей Лукницкий - Бином Всевышнего Страница 4

К этому времени уже давно жил на свете Николай Аристархович - сын писателя. Но по литературной стезе не пошел, хотя занимался весьма достойным мужчины делом - служил государю, участвовал в русско-японской и русско-турецкой войнах, дослужился до полковника и как полковник уже получил право передавать дворянство по наследству, за службу государю был пожалован графом, выйдя в отставку.

- У меня нет никаких сомнений в том, - писал я упоенно, - что самое интересное дерево - это дерево рода, так называемое генеалогическое, на ветвях которого можно прочитать все собственные недостатки и достоинства, образ мыслей и даже внешние черты.

История и судьба так причудливо путает карты, что если только на свете существовал бы прибор, который мог беспрепятственно рассказать нам все о нашем прошлом, мы увидели бы удивительные и занимательные вещи, которые сегодня лишь передаются (да и то редко)

из поколения в поколение от деда-прадеда к внукам.

И не без помощи того прибора мы бы увидели сложную и полную приключений жизнь Селивана, который со своей обожаемой, нетрадиционной, ибо много старше себя женой, чудом, с бесчисленными приключениями удрал, будучи крепостным крестьянином, с ней вместе в Италию; мы бы узнали о его семье, о том, как он закончил жизнь свою, так и считаясь в Италии иностранцем и прячась от властей (единственным его имуществом был большой деревянный крест); мы бы узнали о его сыне, который участвовал в итальянских походах, увидели бы его внука, который примкнул к гарибальдийцам и тем утверждал свободу и независимость Средиземноморья; мы бы узнали и о правнуках - двух братьях, которые перед самым началом двадцатого столетия уже носили имя Лагорио.

Об этих братьях следует узнать подробней. Старший - был сильным и жестоким человеком и именовался - как это ни странно звучит в наше время морским пиратом, имел корабль, совершал на нем набеги на торговые суда, идущие из Барселоны в Неаполь. Он не щадил никого и, казалось, заложил душу дьяволу. Кончил свою жизнь в бою.

Младший брат в противоположность пирату был бледным и грустным юношей, которому претило зарабатывать деньги столь диким способом, как это делал его старший. Он был поэтической натурой, унаследовавшей духовность от волшебного итальянского воздуха и, может быть, от Бога, который никогда не оставлял своим вниманием Италию.

Он стал живописцем.

В один прекрасный момент, когда жить с братом ему стало невыносимо, ибо брат все чаще напоминал, насколько младший от него зависим, художник, которому было тогда двадцать четыре года и у которого только что умерла жена, оставив ему в наследство крошечную дочь, с этой дочерью, нанявшись на пароход, шедший в далекую Барбарию, оказался через месяц плавания в Санкт-Петербурге, где ему повезло больше, чем на родине.

Отныне история рода Лагорио - это часть истории России, которую этот художник, прожив в ней почти шестьдесят лет, прославил своими полотнами.

Поселился Лагорио с дочерью на юге России, часто совершал наезды в столицу, а когда ей исполнилось семнадцать лет, он отправил ее учиться в Санкт-Петербург в Институт благородных девиц. Он отправил ее одну. Но не судьба была ей стать слушательницей.

В первый же вечер, появившись на набережной величественной Невы, молодая Евгения Лагорио обнаружила себя такой одинокой и такой несчастной, что ей захотелось сделать то, что делали героини многих, читаемых ею романов, а именно - влюбиться.

По-видимому, нет на белом свете женщин, которые были бы равнодушны к русским офицерам, но этот безусловно красивый и молодой человек, сидящий на скамье возле фонтана на площади недалеко от Адмиралтейства, показался ей в этой удивительный России просто невероятным. Она была поражена, ибо никогда не слышала даже, чтобы офицер в присутствии прохожих, сидя на скамейке, спал.

Молодая Евгения Лагорио не представляла себе, что этот офицер попросту, по-русски пьян. Это не могло уложиться в ее хорошенькой головке. Однако же любопытство взяло верх, она присела на краешек той же скамьи и стала пристально разглядывать его эполеты и аксельбанты.

Очнулась она от грез в тот момент, когда к спящему офицеру подошел комендантский взвод. Старший осторожно разбудил офицера, а дальше произошла типично российская сцена, которую молоденькая Лагорио видела впервые.

Офицер собрался арестовать ее нового, как ей почему-то уже казалось, знакомого, ибо бесспорно появление его в пьяном виде в присутственном месте было неприличным.

Но все же командир взвода был истинно русским офицером, а стало быть ему нельзя было отказать в галантности, и прежде чем совершить на глазах у дамы этот в высшей степени неблагородный поступок, он обратился к ней со словами, не будет ли она столь любезна простить его и его комендантский взвод за то, что сие неприятное действо он будет вынужден совершить в ее присутствии.

Евгения Лагорио была умной девушкой, она поняла, что к чему, и быстренько подсев к захмелевшему офицеру, взяла его под руку и сказала, сильно стараясь, чтобы ее слова звучали возможно более убедительно.

- Господин офицер, - сказала она, - я прошу вас удалиться, ибо этот господин - мой муж.

В этот момент захмелевший с аксельбантами открыл глаза, посмотрел на нее удивленно и даже со страхом, но потом страх сменился негой, потому что он увидел перед собой на самом деле очаровательное создание.

Надо ли говорить, что через некоторое время они поженились в действительности.

Если вы еще не догадались, я открою вам тайну - мужем милой итальянки стал Николай Аристархович, в 1876 году у них родился сын Николай.

Что было потом легко себе представить, потому что на свете бывает только то, чего не бывает: Николай Николаевич, военный инженер и фортификатор, через положенное время вырос, закончил кадетский корпус, военно-инженерную академию и в 1902 году произвел на свет сына, которого нарекли Павлом и который является моим отцом.

Через три года жена Николая Николаевича Евгения Павловна Бобровская, дочь того самого знаменитого Бобровского, начальника военно-юридической академии России, родила своему мужу и во благо России еще двоих сыновей: Андрея и Кирилла Николаевичей.

Про Андрея Николаевича мы ничего не можем рассказать в нашем повествовании, потому что биологи и генетики в наше время стали явлением настолько обыденным, что в общем-то это не так и интересно, тем паче, что Андрей Николаевич не блистал никогда, не хватал звезд с неба, и до 1937 года учился, потом отправился на обучение в Германию, где курса не кончил, вернулся в Россию, где практически все время сидел на шее у своих родителей.

Павел Николаевич, старший сын, о нем уже говорилось, стал литератором, писал пьесы и стихи, книгой "Труды и Дни Гумилева" он вошел в русскую литературу легко, как входит в пирамиду плита для ее строительства. Дожив до восьмидесяти лет, благополучно скончался и похоронен рядом со своим отцом и матерью, военным инженером и его блестящей супругой первой русской автомобилисткой и художницей по фарфору на Серафимовском кладбище в Санкт-Петербурге.

Через некоторое время рядом появилась могила и Андрея Николаевича.

Но зато Кирилл Николаевич жив и поныне, и вот сейчас, когда я пишу эти строки, я уже знаю, что флюиды человеческого мозга устроены таким образом, что я обязательно не удержусь и позвоню ему тот час же, закончив строку, либо он позвонит мне сам.

Мы встречаемся часто, ибо именно этот человек столь мне интересен и столь для меня дорог.

Глава 3

Всякий, конечно, давно заметил, что когда о чем-то пристально подумаешь, на что-то обратишь свой взор или внимание, то это что-то немедленно материализуется, предстанет перед тобой воочию.

И в самом деле, именно в этот момент, когда я обдумывал фразу, касающуюся Кирилла Николаевича, раздался, но не телефонный, а звонок в дверь, и у переговорного устройства строгий голос моего дяди развеял во мне всяческие сомнения в том, что существуют на свете какие-то особые силы на этот счет.

Через минуту он уже входил в мой кабинет собственной персоной.

Он был высок, худ и таким любил представать, ибо, сколько помню, он всегда носил черный костюм, к тому же, независимо от эпохи, всегда был в шляпе и с тростью в руке. Иногда, правда, вместо трости он использовал зонт. По-моему, в тот день он был с зонтом.

Он вошел ко мне, сдержанно поздоровался и бодро присел на краешек стула. Его резвость меня всегда поражала, ему много лет, но, если это позволительно сказать о старце, он еще очень и очень свеж.

К тому же дядюшка - человек, который всю жизнь работал головой, и, может быть, за это Господь послал ему неувядание. Его изобретениями восторгался весь мир, по крайней мере последнее столетие.

Он, по-моему, лауреат всех премий, какие только известны.

Опершись на зонт, он просидел так минуту, потом серьезно и коротко осведомился о моем здоровье, о здоровье моих детей, жены, матушки - он знал, что я обожаю свою матушку и не смогу начать с ним разговор в верной тональности, если он не выполнит этот милый, столь забытый в последние годы, ритуал.