Феликс Светов - Отверзи ми двери Страница 43

- Чего-то не пойму, - распрямил плечи Лев Ильич, - конечно, уверенность появляется, однако... Черт, зачем мы об этом говорим!

- Ну, если неохота. А может хвастать нечем? - снова подмигнул Костя.

- Зачем уж так... - Лев Ильич на себя посмотреть не мог, но губы явно раздвинулись в самодовольной улыбке - знал он, изнутри себя видел! - Недоспал просто - так это наверстаем...

- Ладно, - сказал Костя, - оставим тему, мужчина должен быть благородным. Что там еще у тебя?

- Да мелочи все: семнадцать лет надо бы списать, виснут, понимаешь, мораль, ясное дело, но... привычка - мешает, путает...

- А ты и там был на высоте?

- Ну, семнадцать лет многовато все время на высоте - голова закружится; быт, сам понимаешь: после завтрака - обед, ужин, посуду мыть три раза на день - одно и то же.

- Чего не понять - механика разбанальная: от кислого скулы воротит, а от сладкого зубы болят. Тут весь смысл, гастрономический я имею в виду, в смене впечатлений, одна кухня приедается.

- Что-то ты больно уж примитивен.

- А я всего лишь точен, это ты привык прятаться за словами. Списать, стало быть? У тебя что - обязательства, что ль, какие? Да и как тут солжешь, когда вмешалась механика: кристалл хитростью не высидишь - химия точная наука, как математика. А ты крепкий: в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань.

- Ну а жалость, сострадание, благодарность наконец?

- Эх, куда тебя шатнуло! Да и за что благодарить? Неужто про свой счет позабыл, списочек, так сказать, благодеяний? Тут не арифметика - алгебра скорей, коль не интегралы. Что ж у тебя каждая единица - единице, что ль, равна? Твоя, небось, подороже будет. Тут все дело в силе переживаний, твой-то один раз - помнишь, как на стенку взбирался? - а ей что! Да и разные, согласись, вещи - мы им или они нам?

- Что это тебя все на пошлость тянет - иначе не можешь?

- Коробит? Давай иначе. Тебя оскорбили? Оскорбили. Унизили? Унизили. Зачем ты это должен терпеть? Тебе скучно, пусто, у тебя полет - а там все шажком да ползком. У тебя силы бурлят, а ты сам те силы хочешь умертвить. Ты вон, всю ночь, уж прости опять за пошлость, выложился, а с утра, как птичка Феникс воспрял. А там чаек спитой хлебаешь, да и не похлебаешь, может, и давно заварен, да не про тебя. Ну а с какой стати, когда рядом настоен, аромат парит от чашки - пей вволю, тебе и не выхлебать - накушаешься! Ты вон, себя в жертву хочешь принести - да не хочешь, в том все и дело! Но полагаешь - так надо, как же, мол, христианин без жертвы! Ты о смирении хлопочешь, а того не понимаешь, что человек должен развить в полной мере все, что ему положено, дадено - в полную меру взрастить. Притчу о талантах недавно вспомнил, сам же правильно этим дуракам объяснил...

- Постой, перебил Лев Ильич, - а ты откуда знаешь? Разве ты тогда был?.. Это ж на следующий день разговор, ты вроде накануне к нам заходил?..

- Да брось ты мелочиться - был, не был. Я про дело говорю, а ты все о форме хлопочешь. Талант надо пускать в рост, он тогда сам-пять и отдаст, не зарывать же его, когда он в тебе бурлит. Человека осчастливил, да и не просто страсть, блуду потрафил - поможешь идее осуществиться, высокой к тому ж...

- Ты что? - оторопел Лев Ильич. - Про какую идею ты говоришь?

- Про ту самую, об которую ты еще не раз споткнешься. Это ты от легкомыслия иль от страусиной трусливости прячешь голову под крыло - русский интеллигент! Интеллигентно да, да русский ли?

- Ты знаешь что, Костя, - сказал Лев Ильич, он вытирал платком пот на лбу, - ты меня не пугай, у меня сердце заходится.

- А ты не бойся. Я ж тебе с самого начала объяснил - доверься. Через все это пройти просто необходимо, чистота, на которую и тень не падала, не многого стоит - не то она чистота, не то всего лишь поганка, мимо которой все ходят, а наклоняться над ней, посмотреть поближе никому не охота. Она и стоит себе, пока снегом не запорошит - никому не нужна, сгинет впустую, а вываришь ее в котлах - знаешь, как в Европе поганки ценятся, подороже белых идут.

- Стало быть, они нужны кому-то?

- Ну да. Но одно дело, когда они себе стоят, чистотой гордятся, пока не засохнут, не смерзнутся, а другое дело, если ее в рост отдать - ту чистоту, не бойся, что выпачкают, захватают руками, вынесут на базар, выварят - на стол и подают, пальчики оближешь. За одного битого - двух небитых дают. Невозможно миру без соблазнов, это тому горе, через кого они приходят, а сами по себе они играют очистительную роль - соль в них, коей не осолишься, завянешь в пресности...

У Льва Ильича в голове звенело, путалось, он ни на чем не мог остановиться, задержаться, плыло все под ногами, но он уж, верно, перестал пугаться: а что он, не заслужил, что ль, очищения, а если надо ту чистоту сперва загадить и выварить - пусть себе кипят котлы! Да и устал он барахтаться, все время с собой бороться. Он в себе уже почувствовал силы плыть, отдаться тому течению - бурному, веселому, ничего, не захлебнется, удержится, птичка Феникс, вон, бьет крыльями: "Накормить, что ль, нужно этого идиотского попугая?" - мелькнуло у него.

- Что там у тебя еще? - спросил Костя. - Или опять по чай-кондитерским изделиям?

- Может, и кондитерские, да запашок не тот. Ты в бардаке был когда?

- Ух, развеселый разговор в святом месте!

- Представь, белый день, комната в коммунале, - с каким-то неизвестным ему прежде, дрожавшим в нем ощущением начал Лев Ильич, - соседи ходят, переговариваются на кухне, гремят посудой, детишки из школы в фартучках с галстучками, телефон в коридоре - течет нормальная коммунальная жизнь. А в той комнате - на столе бутылки и три девицы от восемнадцати до тридцати - вполне разоблаченные, изображают композицию. А за столом три или четыре джентльмена интеллигенты, с красными лицами, глаза блестят, разговор, естественно, самый вольный... Ну там подробности, может, и не интересны, опустим - конец света, одним словом. И вот, представь, такую щемящую нежность к этой женщине, которая честно отрабатывает свои десять рублей, такую до слез и боли волну сострадания к ней. Не страсть - какая тут страсть, когда только стыд и гадость. "Сестра моя!" - думаешь ты, несчастная сестра, пред которой ты навсегда виноват!..

- Литературный ты человек, Лев Ильич. Ты этой сестре, коль сострадаешь, подарил бы десятку, зачем же работой ее забавлялся!

- В том-то и дело! Ну а как ты думаешь, сострадание, если оно искренне... Да нет, почему литература, я-то, скажем, знаю, что искренне? - обиделся он вдруг. - Нет, ты скажи, перекроет такое искреннее отношение вину, тот мерзкий грех - зачтется?

- Ах, вон как хочешь устроиться? А еще толкуешь об искренности! Сразу, значит, чтоб за все тебе платили: и за сострадание, и за нежность, а за вину и грех чтоб не брали - десяткой рассчитался? Или чтоб все время бухгалтерия подсчитывала? Больно штаты большие требуешь, там у них и другая ведь работенка, а ежели на нас переложить, по секрету скажу, непременно обсчитаем! - смеялся Костя.

- Кругом, выходит, плохо. Ну а помыслы? - Лев Ильич Любины глаза вспомнил. - Помыслы тоже в дело засчитываются, как, вроде уже совершил?

- Это ты про тещу, что ли, что ей скорейшего конца пожелал?

Лев Ильич уже не удивлялся.

- Что же тут особенного? - поучал Костя. - Чем мучаться и другим жизнь заедать. Беда с вами, неофитами, прибежавшими из гуманизма ко Христу. Винегрет из Дарвина, Маркса и какого-нибудь супергуманиста - Альбера Швейцера. Вы хоть когда-то поймете, что смерть - радость, что душа здесь отмучалась, а там уж ни боли, ни жадности, ни жажды, ни еще какой-нибудь дешевенькой страсти, заедающей тебя тут. А что еще покойнице, только смердела да на людей кидалась. Там выбор страданий, идущих только на пользу - там тоже ведь некий процесс длится. Да и о себе, о себе не забывай! Про талант, например, который в рост надо давать - ничем не смущайся: не разовьешь талант, сгубишь, за то уж точно ввергнут в озеро, которым так напугался, что без оглядки и сюда прибежал - кто бы ни спасал, пусть хоть церковная старостиха - вон, талмуды те обещают! Костя указал рукой на книжные полки.

- Так что ж, выходит, не пойму, в том, стало быть, ничего плохого нет?

- Ну что с тобой делать! - смеялся Костя. - Как тебя отучить от слов, в которых и смысла никакого? Хорошо, плохо! Кому хорошо, а кому - плохо. Это какой-нибудь Толстой теми словами все пытался очертить, да не Толстой большевики! Это они очень любят рассуждать в своих газетах на такие темы, а сами уж так все запутали, что давно ничего не разберешь: сегодня то хорошо, что вчера было плохо, да и завтра окажется скверным. Что, мол, классу выгодно, а класс с той выгоды за воблу готов душу заложить. Где только ее возьмешь, эту воблу, а за душой нынче никто и охотиться не станет - бери, сколько унесешь, хоть целый мешок. Ты, вон, вчера не поверил той истории - про пустынника, спасавшегося в лесу и своего брата приголубившего камнем от великой любви ко всему человечеству. А между прочим, очень достоверная история. Так же, если хочешь, как про Беломорский канал, про который Солженицын высчитал, что там закопали четверть миллиона строителей. Тоже ведь за ради того, чтоб освобожденное человечество перемещалось из Белого моря в Балтийское на легких яхтах и экспрессах на подводных крыльях. Да и не в том дело, что, как он же отметил, спустя сорок лет по этому каналу одна баржа в день проходит, да и в ней смысла нет, а в том, что любовь к человечеству уж обязательно вырождается в смертоубийство - камнем ли брату по голове или энтузиастов за колючей проволокой цынгой да морозом в штабеля. О себе думать надо, Лев Ильич, себя спасать, а о человечестве Господь позаботится, если сочтет это нужным.