Мирза Ибрагимов - Слияние вод Страница 45

И, не глядя ни на кого, взошел на крыльцо.

8

Майя, уткнувшись в подушки, разбросанные на тахте, судорожно рыдала. Сакина и Першан утешали, как могли, а она сквозь слезы жаловалась:

- Чем я виновата, что мать не поднесла свечу к моему лицу в день свадьбы? Что отец не благословил меня? Такая им выдалась доля... Не то что у человека, - у птиц и зверей есть родители!

- Ничем ты, доченька, не виновата, успокойся, утри свои ясные глазки, - убеждала Сакина. - Возьми меня в матери! Пусть мне в жизни ни разу не улыбнуться, если я люблю тебя меньше Першан и сына. Да не обращай ты внимания на старика. Работа у него тяжелая, жилы из себя тянет, вот и болтает, что в голову придет. А потом сам же раскаивается.

Першан гладила руку Майи и шептала:

- Не успокоишься - вот клянусь жизнью брата, сама стану вопить во все горло. И замуж не выйду. До конца своих дней из дому не выйду! И вся вина на тебя одну упадет!

Гараш стоял в темном коридоре, у дверей, все слышал, но чувствовал, что нет у него сил войти в комнату. Сердце разрывалось от боли.

Он слушал, как, немного успокоившись, Майя рассказывала матери и Першан хорошо знакомую ему историю своей жизни.

... Какими словами рассказать о тебе, детство? Ведь и у Майи оно было светлым вначале.

Морозные зимы, сугробы выше крыш, вьюги, заметавшие все дороги и тропы; летние грозы, когда от раскатов грома колебалась вся земля; затяжные осенние дожди, свист ветра и непроходимые дремучие леса, с буреломом, с топкими болотами, с брусникой и клюквой... Все это с первых дней жизни окружало девочку-азербайджанку, родившуюся в небольшом подмосковном городке.

По вечерам отец возвращался домой, стряхивал снег шинели. Гейбат-кули был красивый рослый офицер, девочка любовалась им, с замиранием сердца следила, как он прятал в шкаф пистолет в кобуре. С таким отцом Майя не боялась никого на свете, ни фашистов, ни волков!... Ну-ка, подступись!

Следом за ним приходила из госпиталя мама, усталая, но добрая, ласковая и, укладывая дочку спать, пела задушевные азербайджанские песни, склонясь над кроватью и перебирая пальцами шелковистые волосы Майи.

А потом поехали в Ленинград. Путешествие казалось девочке сплошным праздником. Отец всю дорогу играл с ней, а мама почему-то была грустная: то ли жаль покидать насиженное уютное гнездо, то ли чувствовала, что приближается война.

Весело было Майе ехать в легковой машине по лесной дороге и прощаться с соснами: не забывайте нас, красавицы! Весело смотреть, как прощался на перроне с товарищами отец. Смуглолицый муганец, он был выше всех, стройнее всех. Весело смотрел на проносившиеся мимо леса, поля, деревни.

И в Ленинграде жили хорошо. Майя училась в первом классе и гордилась пятерками в школьных тетрадках. Но не прошло и года, как началась война.

Началась-то она, как показалось Майе, тоже очень интересно: девочку принарядили, красиво причесали, завязали волосы огромным розовым бантом, но повезли не на елку и не в театр, а в фотоателье. Там она сидела на коленях у мамы, смяв ее праздничное платье, а отец, в новой парадной форме, затянутый скрипящими ремнями, держал Майю за руку. Фотограф попросил: "Улыбнитесь!" - но ни у отца, ни у мамы веселой улыбки не получилось. Зато Майя сияла.

Отец так и не увидел этого снимка, в тот же вечер уехал на фронт. А осенью, когда уже начались занятия в школе, мама получила извещение, зарыдала, повалившись ничком на диван, и назвала Майю сироткой.

- Да ты не плачь, не плачь, - утешала ее Майя. - Скоро папа перебьет фашистов и вернется! А чулки я сама заштопаю, только не плачь...

Но отец не вернулся, а мама дни и ночи пропадала в госпитале, вражеские самолеты сбрасывали на город бомбы и "зажигалки", вспыхивали пожары, и однажды Майю отвезли на вокзал. Там было много детей с вещевыми мешками за спиной и свертками в руках, и заплаканные матери через силу улыбались им. В вагоне мама усадила Майю на скамейку, отдала ей ту, последнюю фотографию и сказала:

- Храни, дочка! Последняя память об отце, обо мне.

Вагон тронулся, а мама осталась на перроне, и это было так страшно, что Майя захлебнулась слезами и заколотила кулачком по оконному стеклу.

А мама бежала за вагоном и кричала;

- Не плачь, цветок мой, увидимся!

Поезд с ленинградскими детьми добрался до Казахстана, там Майя училась, и когда перешла в шестой класс, война закончилась, но из Ленинграда к ней не дошло ни единой весточки от матери.

А после войны ее привезли в Кировабад, там она жила в детском доме, закончила среднюю школу, а потом сельскохозяйственный институт.

Фотография - память об отце и матери - потерялась во время переездов.

9

Гараш перевел дыхание и вошел к Майе.

- Иди, иди скорее! - позвала его Першан, лежавшая на тахте рядом с Майей. - Сестрица так интересно рассказывает!

Першан усадила Гараша на тахту, обложила со всех сторон мягкими подушками.

- Да о чем рассказ-то?

- О моей жизни, - печально улыбнулась Майя. - Ты ее давно знаешь.

- Теперь уже о другом толкуем, - весело перебила

Першан. - Выйти ли мне замуж или старой девой остаться, на твоем иждивении.

- "Замуж, замуж...", - передразнила дочку Сакина, чтобы хоть как-то отвлечь Майю. - Жаль мне свекровь, в дом которой войдет такая шальная невестка! Да умный мужчина и не подпустит тебя к своему очагу...

- Ну, и черт с ними, с мужьями! - воскликнула Першан. - И без них проживу! А если выйду, то за одинокого, - чтобы никакой свекор надо мной не измывался!

Майя улыбнулась сквозь слезы и, посмотрев на Гараша, сказала:

- Будь у меня брат, без колебаний отдала бы тебя за него! Ты хорошая, очень хорошая.

- Ну, если брата нет, так на худой конец найди знакомого, рассмеялась Першан. - Только без свекра! это непременное условие. И сватай как можно скорее!

- Ханум, что за спешка? - изумленно спросил Гараш. - Ведь сейчас клялась, что останешься старой девой.

- Да уж, конечно, за такого тюфяка, как ты, не вышла бы! - ответила Першан, посмеиваясь.

"Ну, как будто все уладилось", - с облегчением подумала Сакина, вытерла краем передника мокрые глаза и пошла в столовую.

За столом сидел Рустам, обрюзгший, злой, а Салман стоял у дверей.

- Значит, завтра вечером соберем бригадиров, снова заслушаем их сообщения о подготовке к весеннему севу. Ну, и проследи, чтобы ревизоры утром же выехали на ферму, - говорил Рустам.

- Слушаюсь. Какие еще будут приказания?

- Пока все. Иди.

Салман поклонился Рустаму и Сакине - та холодно кивнула в ответ - и вышел.

Будто не замечая жены, Рустам прочистил трубку, сосредоточенно, неторопливо, не поднимая глаз, а Сакина ждала, когда муж заговорит, и, не дождавшись, сказала с упреком:

- Эх, киши, как у тебя вырвалось такое черное слово!

- Ты бы внушила невестке правила приличия. Так-то лучше будет. Она должна вести себя достойно. У нас в доме свои порядки. А не хочет их соблюдать - скатертью дорога!

- Какой же недостойный поступок совершила не вестка? - недоуменно спросила Сакина.

- При чужих людях, при нас с тобою целовать мужа, - это как, по-твоему, прилично?

Сакин хотела напомнить, что лет двадцать пять назад молодой Рустам, не киши, а просто Рустам, обнял ее на огороде при всем честном народе и расцеловал, но промолчала. Все равно ничего не поймет... Киши!

- Они молодые, кровь бурлит, если и делают ошибки, надо прощать. Мы с тобою, киши, уже прожили свой век, теперь настало их время. Кто нам дал право из-за пустяков отравлять им жизнь? Наш долг быть терпели вымя. Это стариковский долг, но что поделаешь. А если начнутся у нас в доме ссоры, то молодые порвут все семейные нити.

- Порвут - им же хуже! - беспощадно заметил Рустам. - Ад принадлежит господу богу, а этот дом - мне, если не ошибаюсь. Потеряла кобыла подкову на дороге, так больно ступать кобыле, а дороге - что!

10

Гараш рано проснулся, в комнате стоял полумрак, над покрытой туманом Муганью едва-едва поднимался тусклый рассвет.

Закинув руки за голову, вытянувшись, он думал, что сегодня начнется пахота на большом поле. Шарафоглу поручил его бригаде перепахать около ста гектаров. Но ведь там уже взошли озимые, а почему-то этот массив, включен в план весеннего сева... Ну, включен так включен, это дело начальства. Трактористам надо поскорее управиться с планом, нормы перевыполнить и сберечь горючее.

Он вспомнил вчерашний вечер, и рассказ Майи, и слова Сакины, которые он слышал, стоя за дверью: "Не тоскуй, девочка, считай меня навсегда своей матерью!"

Но когда молодые остались одни и не только дом Рустамовых, но и вся деревня погрузилась в ночную тишину, Майя печально спросила мужа:

- Чем же в конце концов все это кончится?

И Гараш, опустив голову, ничего не ответил, хотя было ему ясно, что пора отделиться от отца, строить свой дом.

Бесшумно одевшись, в чулках, чтобы не разбудить жену, он вышел на веранду, там натянул сапоги, взял из шкафа хлеб, сыр, масло. Думая, что все в доме спят, он и по лестнице спускался на цыпочках, но, выйдя во двор, вдруг увидел отца и растерялся.