Степан Злобин - Остров Буян Страница 45

— Знать, недостоин чудесного исцеленья! — сказал ему поп на исповеди. — Бог грехи наши видит и помыслы ведает.

Истома послал Иванку на торг за Томилой Слепым и просил подьячего написать челобитье владыке о более легкой службе, потому что, лишившись здоровья и ног, он не может подниматься на звонницу.

Томила прочел Истоме челобитье, написанное по его просьбе. Истома слушал и, казалось, в первый раз за все годы лицом к лицу встретил свою жизнь. Всю боль неудач и бед собрал Томила на одном небольшом листе. Суровое бородатое лицо челобитчика искривила сладкая жалость к себе самому, волосатые щеки его были мокры от слез…

— Отколь же ты в сердце моем увидел, чего я и сам не знал? Где ты слова такие сыскал — ведь жемчуг слова! — воскликнул Истома.

По губам Томилы скользнула улыбка, но он тотчас же скрыл ее, боясь оскорбить человеческое горе.

— Кабы владыка Макарий тот «жемчуг» узнал да умилился сердцем, то я бы почел писание свое не пустым суесловьем, — скромно сказал Томила.

Через несколько дней после «пожара» в карманах Васьки Собакина Истому вместе с Иванкой вызвали к архиепископу. У Иванки зачесались разом все те места, по которым порют…

— По какой нужде кличут? — спросил Истома посланца-монаха.

Тот не ответил.

— Драть меня станут за Ваську Собакина, — прошептал Иванка отцу, — а тебя — любоваться, видно, на сына…

Молодой и сытый, приветливый служка вышел из архиепископской двери и кликнул Иванку с отцом ко владыке.

Они вошли в просторный тихий покой. Владыка Макарий сидел в кресле. От лампад пахло маслом.

Отец и сын, по обычаю, прежде всего подошли под благословение и поцеловали владычнюю руку.

— Челобитье твое я читал, и господь в своей милости указал мне, что с тобой деять, — сказал Макарий Истоме, и оба — отец и сын — облегченно вздохнули, слыша, что речь идет не о Собакине.

— Сказываешь ты… Как тебя звать-то? — переспросил владыка.

— Истомка, святой отец, — поклонившись, ответил звонарь.

— Сказываешь, Истома, что звонарить не можешь, что силу ты потерял… Вина твоя, что в кабаке воровские слова молвил. Стало, сам ты виноват и в убожестве своем, да коли простил тебя государь, то и господь простит.

Истома упал в ноги владыке и поклонился.

— А есть у тебя сын, — продолжал Макарий. — И о том сыне вместе речь: ведаешь ты, звонарь, что кощунствует он, творит неподобное…

Иванка покраснел.

— Сказывают, на святках харями торговал, озорничал, а ныне еще воеводского сына обидел… — продолжал Макарий.

— Васька Собакин-сын сам обидел сколь!.. — перебил Иванка и покраснел еще больше, поняв, что выдал себя головой.

— Помолчи, — оборвал Макарий, — за такую вину надо послать тебя к воеводе в съезжую избу. Там бы тебя расспросили про шум и смятение в храме божьем, под пытку поставили б…

— Смилуйся над малым, владыко! — воскликнул Истома и грохнулся лбом об пол.

— Смиловался, — торжественно объявил Макарий, — не пошлю к воеводе.

Иванка стал на колени рядом с отцом.

— А твоего, звонарь, проедено непротив[161] порядной записи семнадцать с алтыном рублев, — продолжал Макарий. — И коли я пущу тебя на легкое дело, то храму шкота[162]. Что церкви должен, то богу должен! А сказано в Писании — «божие богу». Мыслил я за тот долг в трудники церкви божией сына в место твое поверстать, да молод. Против тебя куда ему так звонарить, да к тому же он озорник и тебе от него беда. И я ныне так рассудил: из храма я долговую запись твою возьму и станем тебя писать ныне за Троицким домом, сторожем свечной лавки.

— Спаси бог, владыко! — воскликнул Истома, кланяясь в землю, хотя посул Макария превращал его из гулящего, вольного человека в невольника и холопа. Но куда ему, калеке, была теперь воля! «Воля без крова хуже неволи, — подумал Истома. — Был бы Иванка волен…»

— Ан малый твой, — продолжал владыка, — глум учинил во храме, скоморошье кощунство, народу смятение и нарушение молитвы… Того ради по Уложению государя нашего Алексея Михайловича повинен он страшному наказанию. И я, жалеючи его, христиански беру его за Троицкий дом и пишу в свои люди, тогда и ответ передо мною, а в наказание за глум я перво его в монастырь пошлю для покаяния и молитвы.

Иванка насторожился.

— Как то, владыка, за Троицкий дом напишешь? В холопья? — спросил он в волнении.

— В трудники монастырские.

— Волю, стало, мне потерять? — вскочив с колен, воскликнул Иванка.

— Волк-то вон на воле, да воет доволе! — ответил владыка. — Неразумного воля губит. Что тебе в ней? Над всеми господня воля, и все мы рабы божие…

— Стало, волю-то мне истерять?! — повторил Иванка дрогнувшим, приглушенным голосом.

— И то тебе во спасение, сыне. Волей ты себя загубил, неволей спасешься.

— Врешь ты, пес! — крикнул в исступлении Иванка.

Крик его всколыхнул огоньки лампад, и они испуганно замигали и закачали коптящими тихими язычками. Макарий тревожно вскочил с кресла.

— Крикни людей, — приказал он служке.

Иванка оглянулся. Из горницы было две двери: одна назад, во двор, полный народа, другая за спиной Макария, рядом с оконцем, вела куда-то в глубину дома. Медлить было нельзя. Иванка прыгнул, ткнул владыку в живот головой, свалил и, перескочив через него, кинулся к оконцу, затянутому пузырем, продавил пузырь, выскочил в сад и помчался по целине, проваливаясь в глубокий снег.

Избитый, искусанный собаками, с вывихнутой ногой, Иванка лежал в подвале архиепископского дома на прелой соломе. На шее его был надет железный ошейник, которым он был прикован к сырой стене.

Иванка припомнил множество разных рассказов о людях, промучившихся целую жизнь в таких беспросветных темницах. «Ужли ж тут сопрею? Лучше с голоду сдохнуть!» — решил он.

В послушнике, приставленном в подвал приносить пищу, Иванка узнал своего «крестного» — великана Афоню, окрестившего его каменным навязнем по голове, когда он украл коня.

Иванка не прикасался к квасу и хлебу, которые приносил Афоня.

— Заморить себя хочешь? — спросил Афоня.

— Тебе что? Хочу! — огрызнулся Иванка.

— Грех какой! Душа сразу в пекло пойдет к сатане. За сей грех у бога прощенья нет.

— А ты почем знаешь?! — спросил Иванка.

— Умных слушаю, то и знаю, — простодушно ответил великан.

На другой день к Иванке в подвал вместо Афони вошел монастырский конюшенный старец Пахомий, которому рассказал Афоня об архиепископском узнике.

Старец сел на солому возле Иванки и широкой рукой ласково провел по его волосам. Иванке стало больно и радостно от нежданной ласки, и он, жалея себя, как ребенок, заплакал, уткнувшись в подрясник Пахомия, пропахший щами и конским потом.

— Дурачок, дурачок, — сказал старец, — чего ты надумал?! После смерти воля не надобна… Ты, дурачок, силы копи, а истеряешь силу — и гибель тебе в неволе. Воеводскому сыну за всех отплатить — не коней воровать. Тут тебе всякий поможет в твоей беде.

— Не буду холопом. Во гроб лучше! — упрямо сказал Иванка сквозь слезы.

— Повинись перед владыкой, смирись, умоли прощенья. Епитимью наложит — прими, свет, поклоны бей, от цепи тебе бы избавиться да сил накопить… Скажи владыке, что всяку работу станешь справлять, — шептал старец.

— А после? — спросил шепотом Иванка.

— Только бы с цепи вырваться, свет, а там видно будет… — шепнул старец.

Иванка сдался и стал принимать пищу.

Однако его по-прежнему держали в подвале, и прошло с неделю, пока его привели к владыке. Иванка упал в ноги и просил прощенья за дерзость, соглашаясь на всякую работу, горько каясь.

Архиепископский келарь назначил его чистить конюшни. Афоня стал каждый день выводить Иванку на работу и в церковь, а все остальное время сидел он опять на цепи за решеткой в подвале…

Шел великий пост с долгими церковными службами, и Иванка часами лежал ниц на полу церкви, распростершись в земном поклоне… Архиепископ Макарий заметил его молитвы и указал снять ошейник. Иванка стал еще усерднее работать и молиться…

Истома не мог опомниться от внезапной беды. Он смирился с мыслью о том, что до смерти останется сам в холопах при свечной лавке. Что ему было нужно на старость? Теплый угол, кусок хлеба для себя и ребят, на лето лоскут холстины, на зиму шкуру овчины.

Как раз в эту пору пришла новая весть от пропавшего было Первушки, который писал, что живет в чести, в довольстве, что сыт, одет и любим самым набольшим изо всех московских бояр и что, бог даст, вскорости обзаведется своим домом… Но даже эта отрадная весть от старшего сына не могла утешить безысходного горя Истомы. Он не спал ночи, лежа на лавке с открытыми глазами, вздыхал, ворочался, кашлял, и ему такими же вздохами, таким же кашлем отвечала с печки бабка Ариша, которая больше отца жалела Иванку и убивалась его несчастной судьбой.