Кнут Гамсун - Последняя глава Страница 47

Взвился новый флаг, и Бертельсену, меценату, давшему молодому артисту возможность сочинить музыкальное произведение, был сыгран «Торахус-Марш». Бертельсен приехал, впрочем, по делу, имевшему к санатории непосредственное отношение: он должен был изучить условия для электрического освещения. Какое ему было дело до этого? Никакого. Самое важное для молодого богача было вмешаться в это дело; ведь адвокат привез инженера, который должен был измерить и вычислить массу воды и силу ее падения.

Было что-то высокомерное в Бертельсене, когда они приезжал в Торахус; он хотел владеть не более и не менее, как всей местностью; он говорил также, что приезжает сюда для того, чтобы съесть в заведении хоть часть того, что ему следовало. На этом основании он не хотел платить по счетам за прошлые разы своего пребывания здесь.

Однажды адвокат увидел себя вынужденным скромно указать ему его ошибку:

— Я не знаю, что вам следует здесь. Вы ошибаетесь. У вас в заведении имеется только часть акций.

— А вы хотите купить их? — спросил Бертельсен.

— Нет. — Адвокат откровенно сказал, что не в состоянии этого сделать; но считает не невозможным, что со временем освободит его от акций.

— А сейчас?

— Сейчас нет. Зачем же непременно сейчас? Ведь вы не нуждаетесь в деньгах?

Бертельсен наморщил лоб и раздулся от богатства.

— Слава богу, нет.

Шут его ведает, что в нем было, но Бертельсен не был обычный, покладистый человек, которого приятно иметь столовником, нет, никто в санатории не находил этого. Он, случалось, презрительно говорил о своем «Торахус-Марше» и выражал желание, чтобы ему вернули деньги, затраченные на стипендиата.

— Этот уголок становится слишком дорогим для меня, — говорил он. Так как бог и все люди знали, что у него большое и богатейшее дело, то некрасиво выходило, что он жалел о стипендии в несколько тысяч. Какая могла быть этому причина? Один из пансионеров, мелкий торговец, по имени Рууд, к удивлению, вовсе не был так уверен в богатстве торгового дома «Бертельсен и сын».

— Я знаю старика Бертельсена, — сказал он, — положительный и солидный человек; но каков сынок, я совсем не знаю: он знать меня не желает, не кланяется, хотя ему отлично известно, что много лет тому назад я мог прижать его отца, и не сделал этого. Я слышал, что последняя крупная покупка леса молодым Бертельсеном пошатнула кредит фирмы.

— Но ведь фирма владеет ценностями, — сказал кто-то.

— Это достоверно неизвестно, — ответил торговец. — Прежде всего нужно знать, не закупился ли молодой человек, а затем все зависит от конъюнктур. Конечно, если Англия в каком-нибудь углу земного шара затеет новую войну, тогда подымутся цены на лес и «Бертельсен и сын» будут процветать. Может быть, и сейчас они процветают, я ведь ничего не знаю. Во всяком случае, было бы очень грустно, если бы это крупное предприятие попало в затруднительное положение и если бы оно вынуждено было ограничить (а в этом вся суть) плотничьи работы, мебельную фабрику и полировку дерева. Будем надеяться, что не предстоит никакого несчастия, ведь это кормит многих и многих, — закончил Рууд.

Ничего нельзя было заметить по молодому Бертельсену, он расхаживал так же надменно, как и раньше, его мелочные разговоры о стипендии и об акциях могли быть выражением временного настроения. Но симпатиями он не пользовался, вероятно, многие желали ему встряски. Он не был безобразен и был даже не глуп, но так мало располагающего было в его внешности и поступках. Одна его манера держаться с фрекен Эллингсен могла повлиять отталкивающим образом. Был он помолвлен с нею или нет? Старые пансионеры, жившие в санатории с самого начала, хорошо помнили, как он сейчас же, с первой встречи, завладел вниманием самой красивой дамы, гулял с нею в зеленом лесу и все такое — теперь же она почти не существовала для него, хотя никто не мог усомниться в ее преданности. Не раз отказывалась она, ради Бертельсена, от приятной беседы и от попыток к сближению с другими мужчинами, но это, казалось, не производило на него никакого впечатления. Он делал вид, что очень занят делами санатории и, действительно, всюду и везде совал свой нос, но между тем находил время оказывать различные знаки внимания другой даме в санатории. Кто была эта дама? Может быть, фрекен д'Эспар, за которой он раньше ведь ухаживал? Нет, не фрекен д'Эспар, вовсе нет, она ничем не могла быть больше для него из-за своего обезображенного лица или по другой какой-нибудь причине. Нет, наверно, его принимала у себя фру Рубен. Случалось, что фрекен Эллингсен заставала его в такой комнате, в какой и не ожидала, вместе с фру Рубен, и перед ними стояли предобеденный чай и печенье, и фру Рубен несколько смущенно подзывала ее и говорила: «Хорошо, что вы пришли, фрекен Эллингсен, мы пристроились здесь». А Бертельсен говорил: «Я не мог вас найти. Где вы были? Позвоните, пожалуйста, чтобы вам подали чашку чаю».

Из этого еще нельзя было вывести заключения, что фру Рубен прячется с молодым коммерсантом и хочет исключительно одна владеть им; она, напротив, вовсе не имела никакого предрасположения к флирту. Чего, впрочем, снова искала фру Рубен, в том месте, где ее муж консул, умер такою таинственной смертью? Притягивало ли ее ужасное событие? Была ли она молью, кружившейся вокруг огня? Во всяком случае, она потребовала свою старую комнату, как бы для того, чтобы наново предаться горю. Она очень похудела, прямо удивительно, куда девалась полнота, она стала такая тонкая и красивая. Лицо, наоборот, не стало моложе, оно стало скорее дряблым и несвежим. Когда Самоубийца в первый раз опять увидел ее, он сказал фрекен д'Эспар:

— Но… как она выглядит…

— А как же? — спросила фрекен. — У нее такой истощенный вид.

У фру Рубен были, во всяком случае, ее прежние, глубокие, восхитительные миндалевидные глаза.

Было разве удивительно, что фру Рубен, поселившись в своей старой комнате и переживая в течение целой ночи трагедию своего мужа, присоединялась днем к обществу, которое было под рукой? Бертельсен и она имели общие интересы, оба были деловые люди и могли о многом поговорить. Конечно, не он лично нравился ей, это было неважно, но он был известный в городе человек и обладал молодостью и здоровьем; он также курил хорошие сигары и был не из тех, у кого от папирос побурели пальцы. У Бертельсена тоже, вероятно, были свои причины, почему он предпочитал общество фру Рубен всякому другому; кожа ее висела мешками и под кожей тоже ничего не было, она словно не доедала, — но ему было все равно. Бертельсен не гонялся теперь именно за розовыми бутонами, его скорее могли привлекать деловитость или положительность этой дамы, может быть, попросту ее богатство — господь ведает.

Так сидели они и болтали, а когда подошла фрекен Эллингсен, их стало трое.

— Вас перебили, когда вы собирались рассказать о принцессе, — сказал Бертельсен.

Фру Рубен не прочь была начать рассказ сначала, она говорила о «миледи»:

— Да, как сказано, я одолжала ей деньги под залог кольца и, в конце концов, образовалась уже большая сумма, но я не беспокоилась об этом, лишь бы кольцо осталось у меня.

— А разве оно не осталось у вас?

— Нет его, — сказала дама и показала свои смуглые руки.

— Где же оно? Украдено?

— Исчезло. Но я не о том, что мне кольцо! Молчание.

— Да, это было скандальное дело, — продолжала фру Рубен. — Я хотела помочь даме и даже с мужем поссорилась из-за этого. Я верила всему, что она рассказывала мне о своем муже, о пачке документов, которыми она размахивала, о птичьем дворе, который она желала завести, но все это было вранье и плутовство. Вы говорите, кольцо. А разве она не взяла его обратно, не выкрала его? Я не отрицаю, что больше всего меня соблазняло кольцо, чудное кольцо, я никогда не видела такой воды, то была редчайшая драгоценность, я сразу поняла это, бог ее знает, где она получила его. И с этим-то кольцом она приходит и хочет заложить его. У меня раньше были кольца, да не такие. Она не подарила мне его, она заложила его, я должна была доставить ей деньги под него. Хорошо, сказала я, и дала ей все, что имела. Но этого было недостаточно: ей требовалась известная сумма. Хорошо, ответила я, но я боюсь, что муж не захочет купить мне такое дорогое кольцо. Так дайте ему эти документы, сказала она, это он лучше поймет; на ваши жалкие норвежские деньги они стоят миллион, а вы достаньте мне десять тысяч, двадцать тысяч. Поговорю с мужем, ответила я. Сейчас, заторопила она меня. Конечно, сейчас, я вызову его телеграммой. Кольцо было у меня на руке; чтобы предоставить ему одинокое, достойное его место на руке, я сняла два других кольца; даже ночью я не снимала его. Приехал мой муж, но он находил, что колец у меня более, чем достаточно, в чем он, конечно, был прав, — но что было хуже, документы показались ему подозрительными, и он, как консул, отказывался вмешаться в это дело. Если бы я тогда послушалась его предостережений! Но я не хотела слышать слова: «Нет». Он прочел документы, проштудировал их и покачал головою; мы до поздней ночи проговорили об этом деле, наконец он устал, вероятно, и лег; а когда я тоже ложилась, то услыхала стук — то его голова стукнулась о кровать, он лежал совершенно неподвижно, он был мертв.