Клавдия Лукашевич - Ужасные дни Страница 5

Следы наводнения были везде, на каждом шагу; там сорванная дверь, тут кусок крыши, какие-то бочки, бревна, приплывшая на улицу будка, сдвинутые мостки. Кое-где валялись кресты и крышки гробов с ближайшего кладбища. Всюду шла какая-то печальная разборка.

Но могло ли это все равняться с тем, что делалось в холодных, сырых, насквозь промерзших подвалах и лачугах? Там все было испорчено, вымочено. Всюду были больные, голодные и холодные.

В доме мещанки Андреевой во всех углах копошились жильцы, разбирая и растряхивая свой мокрый скарб. Кто-то растоплял сырыми дровами печку и сердился. Одна из торговок натягивала по всей комнате веревки, чтобы сушить свои вещи. Воздух был сырой, удушливый, смрадный.

Марина сидела на полу с котом на руках и смотрела на мать бессмысленно и печально; в больших черных глазах ее стояли слезы. Девочка только что узнала, что ее приятеля Карлушку отвезли в сумасшедший дом. Бедняга помешался, убегая от страшной волны. Он кричал и бредил этой волной и кошкой. Марине казалось, будто и она виновата в его горькой судьбе, и ее сердечко сжималось болью.

Утром девочка обегала много обездоленных углов Гавани; везде были страдания и одни страдания. У сапожницы заболел муж и трое детей; потонула хромоногая Катя, а сестра ее умирала; слепая старушка и ее внуки дрожали от холода в своем углу, а старый Роман даже слова не мог выговорить от страха; вода в это наводнение плескалась даже по его постели.

Василиса, сидя над своим сундуком, горько плакала и причитала. Все вымокло, полиняло, испортилось. Стол и стул расклеились и лежали на боку. Подушки вымокли насквозь и издавали гнилой запах.

— Вот копила, копила… Все пропало! Теперь с моим муженьком не наживешь, не справишься, — плакала бедная женщина, растряхивая мокрые тряпки.

Марина сидела около матери совсем безучастно, в отупении.

— Брось кошку! Вот я ее поленом! Лучше бы матери помогала! У-у-у, несчастная! — крикнула Василиса на дочь.

Девочка отлично знала, что мать ничего дурного не сделает ее безумному Немцу, что она с горя вымещает на ней злобу, но на всякий случай отбежала в сторону.

В углу напротив метался в жару идиот — брат папиросницы, а молодая девушка ухаживала за ним.

— Мариша, сходи, купи мне на две копейки малины, — попросила девушка.

— Сейчас, Лизанька, сейчас, — девочка проворно оделась и убежала.

В комнату то и дело входили и выходили жильцы, сетовали, жаловались, плакали.

— Знаете ли, милые, сказывают, завтра с утра в Гавани всем будут дрова и деньги раздавать, — сказала, входя, старушка торговка.

Все переполошились. Послышались возгласы:

— Дал бы Бог! Неужто же погибать!

— Ой, что-то не верится!

— Говорят, правда!.. Спросите сами…

— Пойти разве узнать?!

Между тем Марина, убежавшая в аптеку, как в воду канула.

— Что это Маришка не возвращается?! — сетовала папиросница.

— Ах, скверная девчонка! Вот я ей задам! — грозилась мать.

— Она, верно, проела твои две копейки, да и боится вернуться, — заметила одна из торговок.

— Уж не случилось ли чего с ней? — тревожно проговорила мать, направляясь к двери.

Судили и рядили, а время шло, и девочка не возвращалась…

Между тем с Мариной в это время случилось такое происшествие. Выбежала она из ворот дома мещанки Андреевой с твердым намерением мигом слетать в аптеку. Вдруг она заметила вдали на Безымянной улице большую толпу. Ей, конечно, понадобилось узнать, что там такое, и она помчалась туда.

— Там бедным дрова и деньги раздают, — крикнул кто-то. У девочки замер дух, и она припустилась шибче; сердце ее так и колотилось.

По улице медленно двигалась пролетка, на ней сидели двое мужчин, одетых в шубы. Огромная толпа, по преимуществу ребятишек, обступила их и кричала на все голоса:

— Дайте нам! У нас ничего нет.

— К нам пойдемте, дяденька, у нас отец помирает.

— Мы бедные! У нас ребята замерзнут…

Марина протискивалась вперед, получила за это несколько здоровых ударов, но все-таки достигла дрожек.

— Я знаю бедных… Пойдемте, я покажу… Я знаю самых бедных, — неистово кричала она, протягивая руки.

— Убирайся ты, убирайся, — раздались сердитые окрики, и девочку вытолкали из толпы.

Приехавшие господа сошли с пролетки и в сопровождении толпы заходили в подвалы и лачуги, действительно оказывая помощь. Но лишь только они снова показывались на улице, как в их ушах раздавался звонкий отчаянный детский голос:

— Пойдемте! Я вам покажу самых бедных! Я знаю очень бедных, — и растрепанная, оборванная девочка хватала их за рукава и смотрела большими умоляющими черными глазами.

— Отойди прочь! Какая назойливая девочка! — сказал один из приехавших.

Марину отгоняли и били.

Приезжие заходили в один дом за другим, удаляясь от Безымянной улицы. Но «назойливая девочка» всюду преследовала их, старалась протиснуться вперед, и ее жалобный, замирающий голос доносился, как эхо: «Пойдемте!.. Я вам покажу самых бедных! Я знаю очень бедных!..»

Один из приехавших наконец обернулся к ней и строго проговорил:

— Нехорошо так надоедать… Ну говори, где ты живешь?

— Я живу там… Я знаю самых бедных, — робко ответила Марина.

— Кто ж у тебя бедный?

— Много, много… Вот тут близко… Старичок Роман живет… Еще Анюта умирает, у нее сестра утонула… Еще старушка слепая… У нас в доме еще сапожница… Я знаю самых бедных, — радостно, задыхающимся голосом твердила девочка.

— Ну, веди нас… Только здесь поблизости…

Хотя толпа и шумела, и ссорилась, и кричала, отгоняя девочку, но приехавшие пошли вслед за сиявшей счастьем Мариной. Она показала им слепую старушку со внуками и умирающую в чахотке Анюту, безутешно оплакивавшую свою погибшую в волнах сестренку… Они поверили, что она знает самых бедных.

— А где же твои отец и мать? Кто они? — спросили приезжие Марину.

— Мои — фабричные… Там… Ах, пойдемте… Я знаю еще старика… Он без ног и льдинки об его койку хлопали…

— Пойдем! Ты славная девочка! — сказал один из приехавших, поняв это отзывчивое сердечко, и погладил Марину по голове. Она не поняла, за что ее хвалят, и радостная помчалась вперед, говоря: «Я знаю самых бедных».

… Поздно вечером Марина вернулась домой — продрогшая, раскрасневшаяся; ее выразительное лицо сияло необыкновенным счастьем.

— Где ты, дурная, пропадала целый день? — грозно крикнула на нее мать.

— Где же малина? — спросила папиросница.

— Малина? — повторила растерявшись девочка. — Я забыла… Вот, Лизанька, твои две копейки… Я сейчас сбегаю… Ах, мама, там ведь помощь раздавали бедным…

Все подвальные жильцы обратились в слух, повставали с мест и окружили девочку.

— Ну, и что же? — радостно спросила мать.

— Они говорят: покажите самых бедных…

— Кто они-то?

— Господа. Хорошие господа, в шубах… Приехали на извозчике и говорят: покажите самых что ни на есть бедных…

— Ну, и что же?

— Они давали билеты для дров и деньги… Я им показала самых бедных.

Василиса вскочила как ужаленная.

— А нас-то?! Нас ты что же не показала?! — закричала она не своим голосом.

— Я забыла, мама, — испуганно отскакивая в сторону, шепнула Марина, не зная, что сказать.

— Забыла про нашу бедность?! Слышите ли, добрые люди?! Слышите, что это за девчонка! Что это за зло такое! Вот я тебе! Я тебе! Рассвирепевшая женщина бросилась на дочь. Та, защищая руками трепаную черную головенку от ударов, плача, присела в угол на пол. Все жильцы были согласны с Василисой… Но за Марину вступились старик и старушка, жившие в кухне. Они отняли и укрыли рыдавшую девочку.

— Опомнись, Василиса! Что ты бьешь дитя? Может, ей Сам Господь указывал путь к самым бедным!.. Невинно и чисто сердце ее… Не тронь девочку! Опомнись!

— Да как же, дедушка, разве мы-то не нищие? Ведь все испорчено, все пропало, и подушки новые никуда не годятся!..

Марина, всхлипывая и вся дрожа, прислушивалась к словам матери. Да, действительно, как же это она забыла и про свою бедность, и про испорченные драгоценные подушки, и про гнев матери?!

— Полно, Василиса! Не сердись! Ты молодая, здоровая… Твоя жизнь впереди… Еще заработаешь всё… Всё у тебя будет, — успокоительным голосом говорил старичок.

А во многих темных, сырых углах Гавани несчастные, получившие помощь и, может быть, спасение от гибели, с благодарностью и с лаской вспоминали о маленькой черноглазой девочке, которая неожиданно привела к ним благодетелей. Вспоминала о ней с молитвой на устах слепая старушка с внуками, и старик Роман, и больная Анюта, — все они были сыты, согреты, и в их темной жизни промелькнула светлая, отрадная полоса.