Археолог - Филипп Боссан Страница 5

резко переключая скорости, я дезертировал. Разлегшись на этом диване, я все еще чувствовал, будто участвую в бешеной гонке неизвестно куда. К вам, да, несомненно к вам, если учесть, сколько времени понадобится вам на то, чтобы прибыть со своим чемоданчиком и шприцами. Это было подобие бегства — совершенно бестолковое, с тряской, падениями. Вот именно: бестолковое. И неожиданно, когда я увидел Ахмеда с его чаем, который он обычно приносил по вечерам, внезапно все замерло на месте. Все застыло. Я перестал трястись по дороге, почувствовал, что внезапно меня бросили одного среди великого безмолвия и пустоты, и я почувствовал это подергивание в ноге. Все остановилось, время стало принадлежать мне, его удары я ощутил в себе. Мое время, замершее и неподвижное. Ахмед находился рядом. Он смотрел на меня, и я услышал слова: «Слишком поздно, я уже умер». Фраза эта проникла внутрь меня, как будто бы ее произнес кто-то возле меня, причем, как бы в прошедшем времени: «Слишком поздно, я уже умер». Поднимаясь из глубин моего существа, той части меня, которая так удалена, так глубоко спрятана, что мне казалось, будто бы она появилась откуда-то извне. Слова эти я не выдумал. Я их, как бы это сказать, узнал. Я увидел Ахмеда, его старое сморщенное лицо, жидкую бородку старого феллаха, разбитые очки на носу, подслеповатые глаза, смотревшие на меня сквозь пелену пара, поднимавшегося над белой чашкой, которую он держал в своих сморщенных руках, словно драгоценное подношение, присев на корточки, совсем как живая мумия, глядевшая на меня, как Ментуемхат. Я думал о старике, который явился ради меня одного из глубины веков, из тьмы времен, который будет соединен со мной невидимыми нитями и станет смотреть на меня с высоты, как на сына. Вот что я подумал; и в это самое мгновение возникли слова: «Слишком поздно, я уже умер». Я начал, вернее, кто-то внутри меня начал рассказывать эту историю, которую я узнавал по мере того, как возникали и выстраивались слова, которые я знал наизусть. Нужно признаться: я только и делал, что забывал их в течение сорока лет. Я их обрел вновь, словно они не покидали меня в продолжение всего этого времени. Они были столь же новы, как и тогда, когда я записывал их в свою тетрадь.

Мадам Росси всегда читала мои сочинения всему классу. То были минуты моей славы. С громким смехом она выделяла мои наиболее удачные сравнения, вызывая одобрительный гул, который мне нравился. Но именно это сочинение принесло мне особенную известность, так как было напечатано в школьном журнале и так как его читали в моем присутствии всем приезжим дядям, подругам матушки и даже деду. Оно было вечно новым источником восхищения и похвал. Моя мнимая непокорность стала, таким образом, неотъемлемым элементом моей славы. Я же был таким разумным и послушным ребенком. Никогда не ел исподтишка варенье. Не рвал на клумбах цветов. Разумеется, в своей мальчишеской жизни я не позволил себе ни одного акта непослушания, о котором можно было бы упомянуть в сочинении. Возможно, мне следовало совершать поступки более возвышенные, более великолепные? К примеру, идеальный, из ряда вон выходящий, яркий акт непослушания с участием героического, дерзкого, понесшего наказание персонажа. Как я сам. Я вообразил себя грибником. Выходил из дома с корзиной в руке. На пороге мама поправляла у меня на голове соломенную шляпу и говорила (вот с чего, доктор, все началось): «Только не ходи на Змеиное поле, хорошо?». Дело в том, что змеи жили на одном поле, которое я очень хорошо помню: квадратное, обнесенное живой изгородью. Конечно же, трава там была выше, грибов больше, они были крупнее, красивее, с круглыми шляпками, украшенными красными точками, словно крылышки божьей коровки. Это поле было общим владением грибов и змей. «Все равно пойду», — говорил я себе. Несомненно, мое непослушание должно было быть связано с опасностью, чтобы стать более величественным и более грандиозным поступком. Когда ешь запрещенное тебе варенье, в этом нет ничего героического. Возможно, мне претило рассказывать о своих действительных проступках из-за их прозаичности. Я про них забывал. Они в счет не шли. Им не стоило подражать. Они были лишены литературной красоты в том смысле, в каком ее понимала графиня де Сегюр. Нарушение одного закона — сущий пустяк. Это слишком просто. Это акт произвола. «Все равно пойду», — говорил я себе. И я пошел, чтобы бросить вызов смерти. Я не довольствовался тем, чтобы нарушить запрет матери. Я восстал против порядка вещей. Наказанием за мой проступок будет не порка, лишение шоколада в полдник, а смерть. Моя кара была в порядке вещей. Слово моей матушки соответствовало порядку вещей. Мама была неизменно права, она сама подчинялась высшему закону, который правит миром. Словно восьмилетний Агамемнон или Эдип я восстал против уголовного права, и всемирный порядок требовал, чтобы я был укушен гадюкой. Бросив свою корзину, я кинулся домой. Добравшись до крыльца, я упал, поскольку мне было необходимо убедить матушку в моем непослушании и сделать наказание законным. Я упал на ступени. Родители бросились ко мне, тогда-то и родилась эта фраза: «Слишком поздно, я уже умер». И тут словно бы послышались сетования античного хора: «Увы! Увы! О многооплакиваемый принц! О плачевная судьба, которую прискорбно описать; о прискорбное несчастье, которое трудно зреть, о горе!» Неужели, доктор, я действительно мог написать такое? Неужели я действительно мог придумать такое, когда мне было восемь лет? Я уже не знаю. Фраза эта существует, она была напечатана в школьном журнале. Я ее забыл. Потерял. Ахмед смотрел на меня. Этот старик смотрел на меня, и из каких-то глубин возникло нечто, что приняло вид данной истории. Его преклонный возраст как бы заставил эти слова всплыть наружу. — Но чего-то недостает. Что-то не стыкуется. Вы видели этого старика; он был все на том же месте, когда вы приехали. Он почти не двигается и почти никогда не разговаривает. Его обязанность — заваривать чай, вечером играть на флейте, перебирая своими ветхими пальцами, и ставить вещи на свои места. Он сидит в углу на корточках и поднимается лишь затем, чтобы поправить тот или иной предмет, который находится не там, где полагается. Он — воплощение порядка. Его присутствие означает, что вещи находятся в надлежащем виде. Чашка чая, которую он мне приносит, — это церемониал, определяющий порядок вечера и грядущей ночи. Аромат мятного чая — это знак того, что беспорядка не существует, что ход времени соответствует распорядку вещей. По этой