Археолог - Филипп Боссан Страница 6

причине, увидев Ахмеда, молча глядевшего на меня, мне показалось, будто на меня обрушилась огромная сила, будто я лишился собственной воли, будто я проник, вернее, вернулся в некое пространство, где я более не отвечал за самого себя, подобно телу, погруженному в воду, которое может поддерживать себя лишь за счет мускулов. В присутствии Ахмеда невозможно о чем-то думать, вы меня понимаете? Под его взглядом я начал рассказывать себе эту забытую историю и теперь спрашиваю вас: «Почему я не умер от тифа, когда пил воду из Нила? Почему не сломал себе ногу? Почему не упал с верха колонны? Зачем приехал сюда, в этот забытый уголок Нубии, затерянный между песками и Нилом? Неужели же я египтолог? Всего два года назад я ничего не знал о Египте. Мое ремесло — реконструировать храмы, разрушенные временем. Они повсюду. Их множество на Сицилии, в Турции, Мексике, Индии, на Яве. В Бирме их такое количество, что я не смог бы восстановить их и за сто лет. Покинув Камбоджу, я выбрал эти края, где даже не смог заняться своим ремеслом. Мне пришлось только разыскивать камни, извлекать их из песка, считать и переносить их на утесы, откуда их не могла унести вода при закрытии плотины. Это дело не мое. Здесь не моя страна. Моя страна — это Восток. Но другой. Дальний. Не здешний. Зачем же я приехал сюда?»

О чем же это я рассказывал? Моя страна… А что это такое — моя страна?

* * *

Доктор?

Слушайте. Это мое завещание. Завещаю я не Бог весть что. Видите эту маленькую дудочку, которую я держу в руке? В сундучке справа от моего стола вы найдете другие. Все их я вам оставляю. Я их любил. Не потеряйте их. Всю свою жизнь я играл на этих дудочках, кроме одной, которая сломана. Она глиняная, ее нашли в кургане в Тлетекпатле. Она принадлежит погибшей цивилизации. Никто не смог мне о ней сообщить ничего. Самая длинная, из тростника, очень тонкая, с шестью отверстиями — это та самая дудочка, на которой я учился играть здесь с Ахмедом. Ее подарил мне старый нубиец по имени Нухта-эль-Хали. Он жил в одном из прибрежных селений в верховьях Нила. Его обитатели живут там после спада паводка четыре месяца в году, а остальные восемь месяцев дремлют на солнце, оставшись без мужчин, которые отправляются в город. Женщины напевают унылые песни своим детям, а старики рассказывают истории и играют на флейте. Это косая флейта, точь-в-точь, как те, на которых играют маленькие танцовщицы у гробницы Нахта в Долине Вельмож. Каждый вечер после чайной церемонии Ахмед молча приносил мне флейту и учил меня играть на ней. Это было составным элементом моей жизни, бесконечно продолжавшейся по сию сторону моего существа. На этой глиняной террасе, окруженной пальмами, на берегу сверкающего темным серебром могучего Нила, освещенного луной, перед лицом этой не меняющей своего облика пустыни я брал в руки флейту эпохи фараонов, и Ахмед учил меня музыке, сохранившейся в этой коптской деревне, куда, несмотря на минувшие десятки веков, не сумела проникнуть ни арабская, ни византийская, ни европейская музыка, которая могла бы исказить ее гаммы и рисунок. Своей манерой дышать, своими пальцами Ахмед обучил меня иному ритму сердца, научил управлять собственным дыханием, показал мне совсем иные связи между нотами, между предметами, между живыми существами. Регулируя дыхание, составляющее мою жизнь, я научился увеличивать продолжительность времени в соответствии с иной экономикой; стал придерживаться ранее неведомого мне темпа жизни. Уверяю вас, благодаря тому, что я провел столько долгих ночных часов в обществе этого старика, который не умеет читать, я узнал о Древнем Египте гораздо больше, чем из всех трудов Масперо, Вандье, Дриотона, Дэвиса и Эрмана. Всему научил меня он. Вместе с ним я погружался в самые глубины, в сокровеннейшие тайны, в самые отдаленные уголки незабвенного и живого Египта, тайны которого неведомы авторам книг и которые я восстановил с помощью трелей и сочетаний нот, научившись дыханию, которое пришло ко мне из бездны веков. Оставляю вам все, доктор. Добро это здесь, в сундучке… Заботьтесь о нем, не разбрасывайте его содержимого. Лишь когда все это вместе (не смейтесь…), оно являет собой симфонию, которую я создал. Тут имеется небольшая свирель, треснувшая из-за сухости здешнего воздуха. Инструменту была нужна мягкая влажность савах наряду со светом, отражающимся в воде рисовых полей у склонов холмов Бали. Инструмент этот принадлежит иному миру; он сломался, как это случилось со мной, когда я приехал сюда, поскольку бывают переходы, которые нельзя преодолеть без утраты чего-либо. Я его хранил в память об Ида Багюс Бхерата, который изготовил его для меня, когда я жил в тех краях, и научил меня извлекать из него нежные звуки, а также как воспоминание о Ни Суварти, маленькой танцовщице, которую любил Рольф, мой друг… Но играл я так плохо… Я лишь пытался подражать своим наставникам. У каждого из моих учителей была лишь одна флейта и одно сердце. В одной гамме было сосредоточено дыхание целого мира. Что касается других флейт, то с их помощью я мог лишь извлекать звуки, которые во мне вызывали воспоминания. Из такого рода инструментов у меня есть совсем крохотная дудочка из тростника, связанная красными нитками. Никто не сумеет извлечь из нее похожих на чудо звуков, которые удавалось производить той, которая мне ее подарила. Это была маленькая старушка из деревни в Северном Лаосе, неподалеку от Ксенг Куанга, где я работал. Ее звали Нанг Сюй. Смех ее походил на звон бубенчика; по-моему, она была не совсем в себе. Она играла для самой себя, сидя перед своим домом на бамбуковой циновке. Манера ее игры была необычайно виртуозной, такой я не слышал во всей Азии. Она пела и в то же время играла на флейте, и было трудно отличить звук ее голоса от звука флейты. Звуки возникали у нее где-то в гортани и заканчивались тремоло, напоминающим дрожь тростника. Ее напряженный голосок издавал звуки, которые ширились и создавали легкий орнамент с помощью пальцев. Время от времени монотонным голосом она пела два или три слова, последний слог которого замирал, превращаясь в трель флейты. Она импровизировала, придумав собственную манеру исполнения. В течение двадцати лет, изо дня в день, от одного сеанса до другого она исполняла гигантскую лирическую поэму с помощью шести нот — продолжительную, как ее жизнь, — такую наивную, бедную, как она сама, у