М Пришвин - Мы с тобой (Дневник любви) Страница 50

Это состояние радости оправдывалось готовностью на страданье. После испытания в любви не страшно испытание в мужестве, в славе и тому подобном. В любви -- все!

Бывает, ночью, когда лежишь во тьме без сна,какая-нибудь явится мысль и как светильник в руке:куда ни направишь его -- всюду становится светло. Таки мысль эта обращается в смутные стороны души и везде от нее становится ясно. Эта мысль была у меня сегодня в сопоставлении похоти и эроса -- что не отлюбви, а от похоти рождаются дети, а от эроса -- поэзия, религия, наука и самая даже любовь. Так вот и происходит разделение.

В то же самое время, откуда же берется эта верав единство плоти и духа? Или единство это не существует, но достигается воздействием творчества человека, соединяющего дух и плоть в святую плоть? И чувство единства рождается из готовности к творчеству в том смысле, что "пусть этого нет, но это надо сотворить, и от себя это зависит".

Глядя на других, я стремился свой эрос подменить тем, что у других есть -- пол. Из этого получилось страдание:этаподменаибылападеньем. У Л. точь-в-точь было как у меня, и вот это-то нас и свело. В эросе содержится тоже назначение быть личностью, то есть вождем. Напротив, пол поглощает личное и определяет место в роду.

Птицын с трех рюмок опьянел. Разговор шел о какой-то лестнице, и он вдруг стал утверждать, что назначение лестниц -- подниматься наверх.

-- Но и спускаться,-- возразил ему Удинцев. И они заспорили между собой о назначении лестниц.

Когда они спорили, я подумал, что чувство вечности было всегда лестницей, и в прежнее время люди ничего делать не могли без мысли о вечности, и эта вечность переходила в прочность создаваемых всеми вещей. Однако идея вечности мало-помалу стала покидать людей, и они сами не знали того, что чувства вечности у них давно уже нет, и от нее осталась лестница в какую-то стратосферу, где нет ничего. Вот тогда-то, мне чудится, вечность спустилась на землю и стала мгновением.

Лестница на небо стала ненужной, земля и небо сошлись во мгновении. Это священное мгновение, равное вечности, этот скачок через смерть -- вот современное чувство вечности. А несовременное -- отставшие все еще спорят о назначении лестницы -- подниматься или опускаться.

Вы все еще,-- сказал я спорщикам,-- собираетесь куда-то подниматься или опускаться. Бросьте лестницы, поезда, пароходы, самолеты-все не нужно, все чепуха, все ломайте, все бросайте, мы уж прибыли, мы -- на месте...

Декабрь. Ночью с Л. разбирали побег Толстого. И я впервые понял слабость в этом поступке, столь долго называвшемся мною героическим. Поняв же через Л. сущность поступка в слабости, ясно увидал я какую-то беспредметность веры Толстого, определяющую и бесцельность его побега. Ясно теперь вижу, что Толстой опоздал уйти от своей семьи и этим обессилил себя самого.

Так и каждый умный человек, упрямо не желающий выйти за пределы своего разума, из его ложной сложности в простую жизнь, которою все живут, будет тем самым всегда ограничен.

Тут весь вопрос сводится к тому, чтобы вспомнить в себе ребенка и по этому живому мостику перейти на ту сторону, откуда все люди настоящие получают свидетельство в предметности своей веры. Так вот я, войдя в Лялю, превратился в ребенка, и мама моя научила меня перейти по тому мостику через любовь свою к тому, чем люди живы. И моя детская молитва мне стала дороже всех моих сочинений написанных и всего того, что я еще придумаю.

Вот почему и незачем спорить с людьми: спором ничего не достигнешь, и если кого-нибудь переспоришь и покоришь силой своей диалектики, то цены такому насилию нет никакой. Я пишу не для спора, а чтобы вызвать у других людей единомыслие и тем самым увериться в правде. Пишешь -- вроде как бы сон видишь. Написал -- и не веришь, и спрашиваешь, не сон ли это? А когда кругом начинают уверять, что так бывает, то при таком единомыслии сон становится явью.

Утром, когда Л. вставала, я ей сказал:

-- Такое чудо я вижу в нашей встрече, что, думаю, недаром это, и у меня растет уверенность: раз мы сошлись, то потом непременно русские люди сойдутся и восстановится начатая нашими отцами культура.

-- Не знаю,-- ответила Л.

-- Ты не можешь не знать: раз мы сошлись...

-- Это я знаю,-- перебила она,-- но я не знаю, когда совершится то, о чем ты говоришь.

Разве ты не знаешь,-- сказал я,-- что нет черты, разделяющей сегодня и завтра: сегодня и завтра нераздельны, потому что вчера мы спасены. Выброси наконец эту вредную черту, придуманную для сознания дикарей. Все начинается и совершается здесь и продолжается в вечности, хотя самой земли, может быть, и не будет. Давай жить, чтобы сегодня, независимо от того, что случится, мы видели свое завтра.

Любовь похожа на море, сверкающее цветами небесными. Счастлив, кто приходит на берег и, очарованный, согласует душу свою с величием всего моря. Тогда границы души бедного человека расширяются до бесконечности, и бедный человек понимает тогда, что и смерти нет... Не видно "того" берега в море, и вовсе нет берегов у любви.

Но другой приходит к морю не с душой, а с кувшином и, зачерпнув, приносит из всего моря только кувшин, и вода в кувшине бывает соленая и негодная.

-- Любовь -- это обман,-- говорит такой человек и больше не возвращается к морю.

Где два-три собрались не во имя свое, там рождается новый, лучший человек; но рождается рядом и осел, который несет на спине своей багаж твоего любимого.

В сущности, "осел" -- есть необходимость внимания к ближнему. Где два сошлись -- там к своему "хочется" присоединяется "надо" в смысле повседневного "люби ближнего, как самого себя".

Но как быть художнику, если творчество поглощает его целиком. Вот в моей семье внимание было у меня на себе. Вышло так, что им такое положение было выгодно: из этого проистекало благополучие, но отсюда же вышло и разложение семьи. Это было безморальное состояние.

Стою в раздумьи перед тем, что случилось, и вот именно -- что оно случилось или вышло, как следствие всех предыдущих поступков, это и есть первый предмет моего размышления. Оно вышло из того, что я, создавая дальнему неведомому читателю радость, не обращал внимания на своего ближнего и не хотел быть ослом для него. Я был конем для дальнего и не хотел быть ослом для ближнего.

Но Л. пришла, я ее полюбил и согласился быть "ослом" для нее. Ослиное же дело состоит у человека не только в перенесении тяжести, как у простого осла, а в том особенном внимании к ближнему, открывающем в нем недостатки с обязательством их преодолеть.

В этом преодолении недостатков ближнего и есть вся нравственность человечества, все его "ослиное" дело.

Сигналы голода в стране. Начало разочарования в поездке Молотова в Германию: что-то не удалось, что-то сорвалось. Где-то собирается гроза, но там уже нет компромисса: если б то знать, ненавидящий компромисс схватился бы за него как за друга, потому что хоть как-нибудь, а жить хочется. Там же путь прямой через жизнь и путь еще более -- мимо жизни.

Приходила умная еврейка и говорила о том, что в нашей жизни исчезла та роскошь страданья, которой одаряет, например, Толстой графиню -- мать Пети Ростова. И вот эта еврейка сказала Валерии Герасимовой (писательнице, потерявшей мужа на войне): "У вас мама, ребенок, есть нянька, есть легкая работа, и вы имеете возможность роскошно страдать. Поглядите на других людей, как они страдают, и забудьте свои страданья".

Умный Пьяница 55 горячо восстал на эту мораль, сущность которой состоит в обездушении страдающего и замене душевного страдания относительной материальной ценностью. Л. же восстала против роскоши страданья за страданье молчаливое и деятельное.

Туман в Москве, как в Лондоне, тепло и так мокро все, что ночью на улице все отражается, как в реке. Иду получить путевки в Малеевку, дом творчества писателей под Старой Рузой.

Глубокая, затаенная даже от себя самого тоска где-то почти без боли точит меня, слышу -- точит, но ничего не чувствую, как будто нахожусь под наркозом. Знаю, это дает о себе знать мое отрезанное прошлое. Не осталось никакого сомнения в том, что это надо было отрезать, и боль сосет не за них, а за себя: как мог я столько лет жить среди людей без всякого "родственного внимания" со своей стороны? Понимаю, что какая-то гордость, рожденная в диком самоволии, заставила меня отстаивать мезальянс не только в опыте личной жизни, но и в литературной проповеди. И в этом родилась вся беда...

Скорее всего, тоска у меня появляется от наплыва воспоминаний спокойствия прошлого и тревоги при охране своего нового счастья. С этими сомнениями надо бороться деятельностью.

Большая ошибка Павловны, что она вовлекла в борьбу со мной сыновей. Получив свободу нападать на меня, ни в чем не повинного человека и отца их, они просто лишились всякого понимания моей личности.

Посылал Марью Васильевну с письмом в Загорск и просил прислать мне книги, необходимые для работы. Павловна книг не дала, и М. В. привезла от нее новые угрозы. Из этого видно стало, что Павловна ничуть не продвинулась вперед: как раньше в споре никогда не уступала, так и теперь идет наперекор. Но раньше после спора и вспышки я приходил в состояние расширенной души, и стыдил себя за спор с таким, по существу, маленьким человеком, и кротостью возвращал себе мир, а теперь чувствую, что приехать к ней с утешением не могу.